Сочинения - Эмиль Золя

Та, что любит меня, — не шикарно ли разодетая гризетка, кокетливо семенящая по улице и подбирающая подол при переходе с тротуара на мостовую, охотясь взглядом за ценителями изящной ножки? Не уличная ли это девка, не брезгующая ничьим стаканам, которая сегодня щеголяет в атласе, а завтра еле прикрыта невзрачным ситцем, и в сердце которой всегда найдется щепотка любви для каждого?

Та, что любит меня, — не белокурое ли это дитя, коленопреклоненное в молитве рядом со своею матерью? Или безрассудная дева, окликающая меня вечерней порой в темноте переулка? Или загорелая крестьянка, провожающая меня взглядом и увлекающая мои мечты в просторы хлебов и зреющего винограда? Или вот эта нищенка, что благодарит меня за брошенное ей подаяние? Или та женщина, — то ли жена, то ли любовница другого, — за которой я гнался однажды и больше уже не встречал?

Та, что любит меня, — не дочь ли Европы, светлолицая, как заря? Или дочь Азии с лицом золотистым, будто солнечный закат? Или дочь пустыни, темноликая, как грозовая ночь?

Та, что любят меня, не отделена ли от меня всего лишь тонкой перегородкой? Или она — за морями? А быть может, между нами звездные миры?

Та, что любит меня, — родилась ли она на свет? Или умерла добрых сто лет назад?

II

Вчера я разыскивал ее на ярмарочной площади. Был праздник, и улицы предместья кишели разряженным народом.

Только что зажгла иллюминацию. Вдоль главной улицы тянулся ряд желтых и голубых столбов, на которых в раскрашенных плошках метались по ветру огненные языки. В листве деревьев мигали венецианские фонарики. Вдоль тротуаров выстроились многочисленные шатры, красные полотнища которых полоскались в сточных канавах мостовой. В ярком сиянии ламп сверкали свежевыкрашенные бомбоньорки, золоченый фаянс, пестрая мишура витрин.

Воздух был пропитан запахом пыли, пряников и жаренных на сале вафель. Заливались шарманки, под градом оплеух и пинков хохотали и плакали напудренные клоуны. Какая-то душная— мгла окутывала весь этот буйный разгул.

А высоко над этой мглой и над воем этим гамом раскинулось в грустной задумчивости глубокое и прозрачное летнее небо. Ангелы уже зажгли светильники в лазури для какого-то торжественного богослужения, безмолвно совершаемого в бесконечности.

Затерянный в толпе, я изнывал от одиночества. Я шел, провожая взглядом улыбавшихся мне девушек, жалея о том, что они никогда уже больше не встретятся Думая обо всех этих дышащих любовью устах, появляющихся на мгновенье и исчезающих навсегда, я испытывал гнетущее чувство.

Так добрел я до перекрестка. Слева от меня стоял прислонившийся к вязу одинокий шатер. Перед ним — сколоченный на живую нитку деревянный помост. Вместо двери — подобранный на манер портьеры кусок холстины, с двумя фонарями по сторонам. Я остановился. Человек в одеянии мага — черная мантия и остроконечный колпак, усеянный звездами, — заманивал к себе толпу с высоты помоста.

— Заходите, заходите, — надсаживался он, — заходите, почтенные господа и дамы! Я спешно прибыл к вам из далекой Индии, чтобы утешить ваши молодые сердца. С риском для жизни мне удалось раздобыть там для вас Зеркало любви, охраняемое страшным драконом. В нем я покажу вам, любезные господа и дамы, предмет ваших грез. Заходите, спешите видеть Ту, что вас любит. Ту, что вас любит, — за два су!

На помост из-за портьеры вынырнула старуха в костюме баядерки. Окинув мутным взглядом толпу, она раскатисто забубнила:

— Та, что вас любит, — за два су! Спешите видеть Ту, что вас любит!

III

Маг принялся выбивать на барабане призывную дробь. Баядерка зазвонила в такт колокольчиком.

Толпа стояла в нерешительности. Дрессированный осел, играющий в карты, возбуждает у всех самый живой интерес. Геркулес, поднимающий стофунтовые гири, не менее захватывающее зрелище. Полуобнаженная великанша — еще более приятное развлечение для всякого возраста. Но кому же придет на ум любоваться на ту, что любит тебя, и кого к ней потянет?

Что до меня, я как зачарованный внимал зазываниям облаченного в мантию мага. Его обещания отвечали влечениям моего сердца, казалось, меня привело сюда само провидение. Шарлатан, ухитрившийся разгадать мои самые затаенные желания, завладел мною целиком. Остервенелая дробь барабана, устремлеиный на меня огненный взгляд и оглушительный, как колокол, голос понуждали меня войти.

Я занес было ногу на первую ступеньку, как вдруг почувствовал, что меня кто-то не пускает. Обернувшись, я увидел мужчину, державшего меня за полу. Длинный, худой, с огромными руками, запрятанными в широкие нитяные перчатки, в выцветшей шляпе и черном сюртуке с протертыми добела локтями, в жалких, пожелтевших от жира и грязи казимировых брюках. Перегнувшись пополам в изысканном и церемонном поклоне, он заговорил со мной нараспев:

— Я очень огорчен, сударь, что столь благовоспитанный молодой человек подает дурной пример простонародью. Крайне легкомысленно с вашей стороны — поощрять бесстыдство этого негодяя, играющего на низменных инстинктах толпы. Призывы, бросаемые им публично, глубоко безнравственны и толкают наших юношей и девушек на духовный разврат. А человек ведь так слаб, сударь! И на нас, людях просвещенных, лежит, — имейте это в виду, — тяжелая и великая ответственность. Так не поддадимся же пагубному соблазну, сохраним свое достоинство при любых обстоятельствах. Помните, чистота общественных нравов зависит от нас, сударь!

Я вслушивался в его речь. Он не отпускал моей полы и по-прежнему стоял, согнувшись в поклоне. Все еще не надевая шляпы, он проповедовал с такой утонченной учтивостью, что мне и в голову не приходило сердиться на него. Я только молча посмотрел ему в лицо, когда он кончил. В моем молчании он усмотрел вопрос.

— Сударь, — поклонился он снова, — я друг народа, и благо человечества — цель моей жизни.

Он произнес эти слова со скромной гордостью, внезапно выпрямившись во весь свой высоченный рост, Я повернулся к нему спиной и поднялся на помост. Откидывая холщевую занавеску, я еще раз оглянулся на него. Он был занят тем, что старательно натягивал сползавшие с рук перчатки.

Затем, скрестив руки, «друг народа» умильно воззрился на баядерку.

IV

Опустив за собой портьеру, я очутился наконец в святилище. Это была узкая, длинная, без единого сидения каморка, с холщовыми стенами, освещенная единственной лампой. Там уже собралось несколько человек — любопытные девицы и шумливые юнцы. Впрочем, вели они себя в высшей степени, благопристойно: протянутая посредине, через все помещение, веревка отделяла мужчин от женщин.

Зеркало любви оказалось всего-навсего двумя обыкновенными круглыми стеклышками, по одному с каждой стороны, через которые можно было заглянуть в глубину палатки. Обещанное чудо совершалось с восхитительной простотой: стойло лишь приложиться правым глазом к стеклу и там, без раскатов грома и сверкания молний, появлялся образ возлюбленной. Как тут было не уверовать в столь естественное явление?

Да я вовсе и не собирался подвергать это чудо сомнению. Еще когда я входил сюда, баядерка так на меня взглянула, что сердце мое похолодело. Откуда было мне знать, что ожидало меня за этим стеклянным глазком? Может быть, отвратительная рожа с потухшими глазами и посиневшими губами? Или вздыхающая по юном поклоннике столетняя старуха — одно из тех уродливых видений, что мерещились мне во сне? И уже совсем не надеялся я увидеть белокурых красавиц, о которых постоянно грезил в своем уединении. Припоминая всех выказывающих мне расположение дурнушек, я с ужасом опасался одного: не предстоит ли мне здесь увидеть одно из этих страшилищ?

Я забился в угол и, чтобы собраться с духом, принялся наблюдать за остальными посетителями; куда более смелые, чем я, они вопрошали судьбу без особых церемоний. Глядя на этих людей, приближавшихся к стеклу с широко раскрытым правым глазом и старательно прикрытым левым, я испытывал редкое наслаждение; каждый из них улыбался по-своему, смотря по тому, насколько нравилось ему то, что он видел. Так как стеклянное очко находилось довольно низко, то приходилось слегка нагибаться. До чего же забавно было смотреть на этих мужчин, выстроившихся в очередь только затем, чтобы полюбоваться на родственную им душу через крохотный, величиною с пуговицу, глазок!

Первыми подошли двое солдат: один — загоревший под солнцем Африки сержант, другой — еще пахнущий нивами желторотый новобранец, путавшийся в огромной, не по росту, шинели. Сержант скептически усмехнулся. Новобранец, соблазненный возможностью обзавестись подругой, долго не разгибался.

За ними последовал грузный мужчина в белой куртке, с обрюзгшим, багровым лицом. Он всматривался равнодушно, не выражая ни радости, ни недовольства. Как видно, он находил вполне естественным, что кто-то любит его.