В объятиях дождя - Чарльз Мартин

Цикл такого маниакального стремления к чистоте был довольно длителен, хотя все же не настолько навязчив и жесток, как те душевные путы, что прежде лишали его воли к действию. Заключенный в четырех стенах палаты Мэтт был надмирен, как Млечный Путь, и так же, как он, свободен.

Иногда Мэтта целиком захватывала какая-нибудь проблема или идея, и всю следующую неделю он старался ее решить, прежде чем им овладеет другая, и в подобных случаях Гибби затруднялся решить, является ли подобное состояние болезненным или же Мэтт таким образом пытается заставить себя не думать и не вспоминать о прошлом. Если судить по большому счету, то есть с точки зрения универсума, то какая, в конечном счете, разница? Но на всем протяжении цикла Мэтт мало ел и совсем не спал. Наконец он совершенно обессилел от истощения и заснул, а когда проснулся, то уже ни о чем не думал, кроме еды, и заказал жареные креветки, кукурузные хлопья, картофель фри по-французски и сладкий чай, фирменный кларковский напиток. Поднос со всеми этими яствами Гибби собственноручно принес ему в постель… Так складывалась в лечебнице жизнь Мэтта, и, насколько можно было судить, она обещала, что его душевное состояние может измениться к лучшему. Доводы в пользу этого диагноза были исключительно практические. Разобрав на части автомобильный мотор, карбюратор, дверной замок, компьютер, велосипед, револьвер, генератор, компрессор, вентилятор или еще что-нибудь в том же роде, состоящее из множества деталей, он самостоятельно находил путь к исцелению, снова соединяя разобщенные части в нечто нужное и полезное. За несколько минут, или за день, или за неделю он мог разобрать цельный предмет на мельчайшие детали и все их разложить на полу палаты без всякого порядка, а потом только он, единственный, мог в этом беспорядке разобраться и обнаружить некую систему в хаосе. Затратив еще час, или день, или неделю, Мэтт снова превращал хаос в порядок, возвращая вещи ее предназначение и заставляя ее действовать.

Сначала Гибби заметил эту счастливую способность, когда Мэтт починил будильник. Как-то он опоздал на еженедельное обследование, и Гибби пришел к нему, чтобы узнать, в чем дело. Мэтт сидел на полу в окружении многочисленных деталей. Потеря была невелика, будильник стоил всего восемь долларов, и Гибби, попятившись к двери, тихонько удалился без единого упрека: слава богу, с Мэттом все в порядке, он трудится, он занят делом, активизирующим мозговую деятельность, и, по-видимому, находит в своем занятии удовольствие. Гибби решил зайти к нему через несколько часов, что и сделал. Мэтт спал, а будильник, как положено, стоял на прикроватной тумбочке, показывая точное время, и должен был через полчаса зазвонить. Так и произошло. С тех пор Мэтт стал признанным мастером на все руки и главным специалистом «Дубов» по механической части. Двери, компьютеры, электрические приборы, всякие механизмы, автомобильные моторы – все, что не работало, приводилось им в порядок. Скучные подробности починки Мэтту совершенно не казались скучными. Все напоминало ему разгадку пазла. Однажды утром, придя на осмотр к Гибби, Мэтт увидел, что тот чинит, вернее, пытается усовершенствовать спиннинг, который купил в очень престижном магазине. Им владела пара солидных, хорошо информированных дельцов, продававших товары высокого качества по очень выгодным для себя ценам. Гибби приобрел у них дорогой спиннинг фирмы «Клаузер», тот самый, что приспособлен для ловли красного окуня в поросших водорослями запрудах реки Сент-Джонс. Мэтт некоторое время с явным интересом наблюдал за его попытками, но некоторое время спустя Гибби, не сказав ни слова, уступил ему место, надел белый халат и отправился проведать пару-тройку пациентов. Вернулся он спустя полчаса и увидел, что Мэтт успешно справляется с порученным делом – рядом лежит раскрытый справочник, а Мэтт срисовывает картинки-инструкции. Через несколько месяцев Мэтт привел в надлежащий порядок все рыболовные принадлежности Гибби, и тот стал с завидной регулярностью ходить на рыбалку, чего прежде не наблюдалось. Однако главным достижением Мэтта, не считая успешной починки механизмов, часов и спиннингов, было умение приводить в порядок струнные инструменты: да, это был настоящий талант! Сама по себе игра его совсем не интересовала, но настройщиком он оказался превосходным. Чего бы ни касались его руки – скрипки, арфы, гитары, банджо, – любой струнный инструмент становился первоклассным, и особенно – пианино. Обычно работа продолжалась несколько часов, но по истечении требуемого срока каждая струна пела, словно жаворонок в небе: верно, чисто и мелодично.

* * *

Мэтт услышал муху прежде, чем заметил ее. Его слух перестал реагировать на все другие посторонние звуки, а взгляд неотрывно следил за полетом насекомого. Он наблюдал, нахмурившись, как она кружится над его яблочным муссом. Как это нехорошо! Мухи – разносчики всяких бактерий и микробов! Может быть, он сегодня тоже не отказался бы от мусса, а может, сразу выплеснул бы содержимое чашки в унитаз, но вот никак не может на это решиться! А ведь через час и двадцать две минуты появится Вики в блестящих колготках, ладно обтягивающих ее ноги, юбочке до колен и в мохеровом свитере, окутанная ароматом духов тропической розы. Она войдет и спросит, съел ли он мусс. Мэтту уже исполнилось тридцать три года, но он никогда не был в близких отношениях ни с Вики, ни с какой-нибудь другой женщиной. Однако ему нравится слышать, как шуршат при ходьбе ее нейлоновые колготки. Нет, этот звук не вызывал у него никаких похотливых вожделений, но однажды, внезапно, он привел в действие механизм памяти, словно кто-то вдруг нажал на спусковой крючок. И в смуте стершихся в памяти полувоспоминаний-полуобразов он снова ощутил, когда зашуршал нейлон, как чьи-то маленькие, но сильные ручки обнимают его и крепко прижимают к теплой груди, и вытирают его слезы, и он слышит чей-то шепот. Поэтому во второй половине дня Мэтт обычно укладывается на пол около двери, как солдат-конфедерат времен войны Севера с Югом ложился на рельсы перед приближающимся поездом. Вот так Мэтт прислушивается к нейлоновому шелесту, пока Вики обходит других больных… А двадцать пять упаковок резиновых перчаток, четыре весомых рулона бумажных полотенец и полгаллона дезинфицирующих средств всегда наготове.

Вот шаги приближаются. Женские каблуки стучат по стерильно чистой плитке пола, сопровождаемые характерным шуршанием нейлонового белья, соприкасающегося с нейлоновыми же колготками.

– Мэтт? – это вошла Вики, и он высовывает голову из ванной, где уже отмывает подоконник. – Опять видел муху? – спрашивает Вики, заставая его в пылу уборки.

Мэтт кивает, а Вики осматривает поднос.

– Да ты опять ничего не ел? – Мэтт кивает, а в ее голосе слышится сочувствие, а не только любопытство. – Ты, миленький, здоров? – и она поднимает чашку. Мэтт снова кивнул. В голосе Вики уже звучат и материнская забота, и дружеское участие. Вики сейчас так похожа на старшую заботливую сестру, приехавшую домой из колледжа на каникулы. – А может, миленький, принести на десерт что-нибудь другое? – спрашивает она все более сочувственно, помахивая чайной ложкой и вопросительно приподнимая брови.

«Вот здорово!» – думает Мэтт, и он почти готов съесть весь мусс и даже ложку облизать. Ему нравится, когда она вот так разговаривает с ним. Однако ему по-прежнему не хочется пробовать яблочный мусс, и он отрицательно качает головой и продолжает отмывать подоконник.

– Ладно, как хочешь, – говорит Вики и кладет ложку на поднос. – Но что же принести тебе на десерт к обеду?

Мэтт удивлен ее реакцией.

– Может, хочешь чего-нибудь особенного?

«А вдруг мне это особенное тоже не понравится?» – думает Мэтт. Но, может быть, он ошибается? Может, они ничего лишнего и не подкладывают в яблочный мусс? Но если так, то куда же? И, вполне возможно, он уже съел эту «добавку»!

– Мэтт? – шепотом окликает его Вики. – Так чего тебе хочется на десерт, сладенький мой?

Это слово ему тоже очень нравится, и он внимательно разглядывает ее пухлые темно-красные губы и то, как подрагивают их уголки. Как у нее округло и заманчиво прозвучало это слово, «сладенький», и Мэтт внимательно разглядывает едва заметные тени под ее глазами. Вики опять заговорщически приподнимает брови, словно сообщает большой-большой секрет, который навеки должен остаться между ними:

– Я могу заскочить в «Трюфели»!

Значит, бросила косточку, на которой еще есть кое-где мясо. «Трюфели» – шоколадный бар, что в нескольких милях от лечебницы, и кусок торта там стоит восемь баксов, но он такой большой, что его хватило бы на четверых. И Мэтт снова кивает: да, ведь это шоколадное пирожное с малиновым сиропом!

– О’кей, дорогой, – улыбается Вики и поворачивается, чтобы уйти. – Встретимся через час в игровой?

И снова он кивает в ответ и смотрит на шахматную доску. Вики – единственная во всей лечебнице, кто может надеяться сыграть с ним, Мэттом, в шахматы, хотя, если уж говорить откровенно, она тоже играет не очень-то хорошо, и он может объявить ей мат через шесть ходов, но часто объявляет только через десять-двенадцать, а иногда и через двадцать. Перед тем, как передвинуть очередную фигуру, Вики постукивает ногтями по зубам, все возбужденнее двигает ногами под столом, а коленки, икры и щиколотки в нейлоновых колготках все слышнее трутся друг о друга, и он, устремив сосредоточенный взгляд на доску, чутко прислушивается к шелесту, доносящемуся снизу.