Полнолуние - Николай Плевако

Варвара уткнулась в учебник хрестоматии: не подходи, не мешай!

Сайкин стоял у порога, нерешительно вертя в руке кнут. Варвара исподлобья метнула взгляд на гостя, буркнула:

— Ты чего?

— Да так. Увидел огонек, вспомнил: сегодня дежуришь.

— Садись, если пришел.

— Я на минутку. Взял на почте повозку. Еду завтра в район. Меду хочу продать. У пасечников ныне хоть котом пошари…

— Чего, чего?

— Ну это… как его? Спутал. Шаром покати. Нету меда. Лето было вон какое сухое. Мед в цене!

Варвару разбирал смех, и она ниже наклонилась над книгой, и стало жалко Сайкина. Она как бы увидела в его судьбе собственную судьбу. Так же, как он безуспешно добивался ее любви, она безуспешно добивалась Сашиной. Варвара, жалея себя, пожалела Сайкина. Но в этом было что-то горькое, безотрадное.

— Хочешь, отвезу домой? — сказал он.

— Что за манера? Сама дойду.

Сайкин нерешительно положил на стол красный коробок с кисточкой:

— Подарок тебе привез.

Варвара молчала, спасибо не говорила и не отвергала. Скрипнула дверь, заржала лошадь. Варвара насторожилась.

— Убери!

— Чего ты?

— Убери! Не нужны мне твои духи.

— «Красная Москва»! — обиделся Сайкин.

— Убери, убери! Не хочу твоих подарков! — Варвара смахнула со стола коробок, который шлепнулся к ногам Сайкина, а сама вся подалась к окну, прислушиваясь.

— Тю, взбеленилась! — Сайкин поднял с земли коробок. Потрепал кисточку, будто стряхивая пыль, и сунул духи в карман. — Сырого не ем, жареного не хочу, вареного терпеть не могу. Эх, Варвара, Варвара… Что ты слушаешь? Это моя лошадь.

Варвара откинулась на спинку стула и посмотрела на Сайкина, словно впервые видела. Он был намного старше ее. Сама Варвара была намного старше Саши, и, отвергая любовь пожившего в свое удовольствие мужчины, она ставила себя в положение Саши, отвергавшего ее любовь. От этого сравнения становилось неприятно, будто ее уличили в каком-то постыдном обмане.

— Ну что ты? Рассказывай. Мед, говоришь, завтра повезешь в райцентр?

— Да ну да. Я же тебе про то толкую.

— Почем на базаре мед?

— Вроде два рубля килограмм. Семьсот целковых чистых возьму. Очередь подходит на «Москвича». К зиме, думаю, подойдет. Эх, прокатимся, Варвара. В Москву съездим!

— Аж в Москву?

— Ей-богу! Куда захочешь. Хоть на край света.

— Подожди, разболтался. Будто кто-то идет…

— Это я! — в дверь заглянула Нюра. — Вы долго еще будете? Мне пора домой.

— Подвези девку, — сказала Варвара Сайкину.

— А ты?

— Мне еще дежурить.

— Десять часов! Какое дежурство?

— А у нас теперь новый график.

— Врешь ты, Варвара.

— Спроси Нюру. Ну ладно, подожди. Через полчаса все вместе поедем. Так, говоришь, очередь подходит на «Москвича»?

— К декабрю чтоб деньги были, предупреждают.

— Наберешь?

— Еще меду продам. Хряка подвалю.

— Слышь, Нюра! Филипп обещает в Москву свозить. Поедем на пару?

Нюра зажмурилась:

— Всю жизнь мечтаю прокатиться на легкаче.

Варвара хохотала, дурачилась. Сайкин удивлялся:

«Отчего это ее так разбирает?» Ему было невдомек, что у неестественно возбужденной Варвары поминутно замирало сердце и слух обострялся: не идет ли Саша?

Так они допоздна пробалагурили в красном уголке, и Варвара еще не раз тревожно поглядывала на окно и грубо обрывала Сайкина на полуслове, но Саша не приходил. Наконец все трое сели в повозку и покатили в хутор. Возле правления толпился народ: не то собрание, не то происшествие. Варвара велела Сайкину остановиться, проворно спрыгнула с повозки, пошла к толпе. Вон где, оказывается, пропадает ее дружок!

3

Сашу неожиданно вызвали в правление колхоза. Издали он увидел свет во всех окнах и народ на крыльце. В кабинете председателя расположилось районное начальство, и Саша лишь с третьего раза попал кепкой на крючок: сильно волновался.

Василий Никандрович Бородин устроился за письменным столом (председатель был в области по каким-то делам), а рядом стоял Дмитрий Дмитриевич Рубцов, «командировочный», как его звали в хуторе. Он был в военной форме без погон, подтянутый, серьезный, только поперечная трещина на стекле очков нарушала иконописную строгость его лица. В послевоенные годы галифе и гимнастерка были излюбленной одеждой ответработников, но это увлечение давно прошло, и то, что Рубцов упорно продолжал носить военную форму, делало его личность в некотором роде загадочной.

— Цымбал прибыл, Василий Никандрович, — сказал он, кивая на Сашу.

Бородин с любопытством повернулся к парню. На фотографии в комсомольской учетной карточке он видел его с взъерошенными, непокорными, кое-как приглаженными послюнявленной ладонью волосами и вытаращенными глазами, словно загипнотизированного объективом. «Святая наивность», — подумал тогда Бородин, но теперь перед ним был довольно расторопный молодой человек, правда, немного тушевался. А Саша ожидал, что вот секретарь сейчас и спросит: «А как у вас моральная сторона, товарищ Цымбал? Доходят до меня слухи…» Камнем лежала на сердце Варвара, и казалось, что каждый райкомовец только не говорит, а в душе осуждает Сашу за аморальное поведение. Но Бородин протянул руку и крепко пожал:

— Будем знакомы!

В кабинет уже зашли все, кто помогал секретарю вытащить «Волгу» из болота. Безусые крепыши расселись на стульях, на диване и подоконниках. В другое время на такое не решились, побоялись бы начальства, но Бородин был земляк, свой.

«Этих война не тронула, — подумал Василий Никандрович, рассматривая хуторских парней. — Они не знают, чем пахнет передовая, чего стоит оторваться от земли и побежать навстречу пулеметной очереди, как засыпать и просыпаться с мыслью о войне и смерти». Об этом он думал всегда, останавливая свой взгляд на тех, кому около двадцати, и часто задавал себе тревожный вопрос: выстоят ли, выдержат, доведись им такие же испытания, какие в юности выпали ему, Бородину? Но сейчас пришла в голову другая мысль. В сороковых годах он был точь-в-точь таким же юнцом, как и они, а в двадцатых таким же был его отец, и в первую революцию, наверное, его дед… Конечно же выдержат, конечно же выстоят!

Бородин достал из кармана кукурузный початок, выломанный в поле недалеко от хутора, содрал «рубашку», большим пальцем порушил на стол зерно:

— Перестояла. На силос уже не годится.

Саша Цымбал согласно кивнул головой и помрачнел.

— Где же были комсомольцы? Почему не забили тревогу, не протянули виновных в «Колючке»?

Захар хохотнул:

— Надо бы! Ох как надо бы!

— Ладно тебе, Наливайка! — сердито одернул его Саша.

Но Захар вдруг вспылил, вскочил со стула и зло бросил:

— Кого бы первого я посадил на колючку, так это командира дружинников!

— Есть за что? — Бородин с любопытством посмотрел на взъерошенного парня.

Саша обомлел, ожидая услышать что-нибудь про Варвару. Притихли и хлопцы.

— В хуторе спекулянты орудуют, карманы деньгами набивают за счет колхоза, наплевать им на кукурузу, а дружина и в ус не дует! — Захар, развалясь на стуле, нагловато уставился на Сашу.

— Какие спекулянты? Что ты мелешь? Вечно этот Наливайка встрянет куда не следует. — Саша нахмурился для порядка, но в то же время облегченно вздохнул, словно гора с плеч.

— А Сайкин? Чьим он медом торгует?

— А голый гусь! Это разве не заслуга комсомола и лично Захара Наливайки в борьбе со спекулянтами? — вставил какой-то шутник.

На этот раз смех был жидковатый.

— В общем, похвалиться нечем.

Но Бородин, глядя на комсомольцев, думал: «Хорошие ребята. И даже взбалмошный Захар Наливайка, если разобраться, не дурак. Без сомнения. Надо только дать ему настоящее дело».

Постепенно в кабинет набилось полным-полно народу, пришли и члены правления, узнав о приезде секретаря.

— Гля, да тут все обчество! — удивился кто-то из вновь прибывших. «Обчеством» степняки называли собрание. Начались расспросы, появились желающие высказаться, в самом деле, как на собрании.

Бородин с любопытством посматривал на колхозников и ни одной реплики не оставлял без внимания, подолгу задерживал свой взгляд на каждом, кто попадал в поле его зрения: может, вместе росли, может, парнями дружили? Хуторяне в словах были неразборчивы. Звучала то украинская, то русская речь. Эти дядьки и тетки как бы пришли в сегодняшний день из детства Бородина. Но ведь они ему ровесники! И он с трудом этому верил, так как до сих пор считал себя молодым. Теперь он увидел, что его ровесники сильно постарели, стали такими же, какими были их отцы и матери в тридцатых годах, даже костюмами не особенно отличались, словно время для них остановилось.

Время, время… Как будто не десять лет назад, а вчера по поручению райкома комсомола он выступал с трибуны при свете керосиновой лампы, в холодном, нетопленном зале. Колхозники сидели в верхней одежде, кое-кто снял шапки, и то, наверное, лишь для того, чтобы лучше слышать оратора, который рассказывал о необычной стройке в каких-нибудь ста километрах от хутора. Бородин первый раз выступал перед земляками, горячился, спешил и доклад, который готовил несколько дней, выпалил за двадцать минут. Еще входили и рассаживались на скамейках люди, а он уже закончил. Раздались неодобрительные голоса: