Агент - Валерий Большаков

— Рафаил Курган, — повторил Авинов. — «Фоля».

— Этот жидок жидковат, — хохотнул чекист, — но на безрыбье и рак — улов! Так что…

Он красноречиво протянул могучую длань — мол, аудиенция закончена, и Кирилл пожал руку врагу.

Глава 4

ДРОЗДОВЕЦ

Сообщение ОСВАГ:

Рабочие Ижевского и Воткинского заводов подняли восстание против большевиков. Сразу же были сформированы полноценные военные части — Ижевская и Воткинская рабочие дивизии, под командованием офицеров из потомственных мастеровых. В ходе боёв ижевцы и воткинцы на севере вышли к Глазову, на западе заняли левый берег Камы у Оханска, на юге взяли Сарапул и Агрыз, захватив железнодорожную ветку Казань — Екатеринбург.[28]

1

Пути двух самых славных дивизий Белой армии — Марковской и Дроздовской — расходились. Марковцы отправлялись за семь морей, к суровым мурманским берегам, а дроздовцы как будто возвращались домой — на Дон. До Таганрога добирались на транспорте «Кронштадт», а в Новочеркасск отправились поездом.

Заняв место в пульмановском вагоне, Авинов хмыкнул: словно и не случилось революции и войны не было. Ну это если не приглядываться, не видеть тщательно вымаранной похабщины на стенках, не замечать пулевых отверстий в окнах, стыдливо прикрытых занавесочками…

Всё так же перестукивались колёса, будочники с зелёными флажками провожали поезд. Чубатые казаки, возлежа на возах, равнодушно поглядывали в окна «пульмана».

Громкий смех сбил задумчивое настроение Авинова — в купе, похохатывая, ввалился темноволосый невысокий офицер, налитой здоровьем, с серыми глазами, с широким круглым, чисто выбритым подбородком. Его твёрдое лицо отдавало броской, чуточку азиатской красотой.

Кирилл напрягся, памятью возвращаясь к групповой фотографии офицеров-дроздовцев, которой его снабдил Ряснянский. Лица, лица, лица… Имена, звания… Петерс!

Командир второй роты 3-го Офицерского стрелкового полка капитан Евгений Борисович Петерс. Да, это был он. Сын учителя гимназии, студент Московского университета, Петерс ушёл на большую войну в чине прапорщика 268-го пехотного Новоржевского полка, а то быть бы ему учителем…

— Юрковский? — удивился Евгений Борисович.

— Как вы угадали? — откликнулся Авинов, ухмыляясь — и страшась: Юрковский-то во второй роте служил… В животе у него словно бабочки запорхали.

Петерс наметил робкую улыбку.

— А вы изменились… — протянул он.

— Вы даже не представляете себе насколько, — криво усмехнулся Кирилл. — Кузьмич!

Исаев явился тотчас и щёлкнул каблуками.

— Ракия[29] ещё осталась? — поинтересовался штабс-капитан.

— Да есть маленько. Кхым-кхум…

— Тащи!

— Слушаю, ваш-сок-родь! И закусь?

— Всё тащи!

Проводив Елизара Кузьмича глазами, Петерс только головою покачал:

— Вы же не признавали вестовых и ординарцев, — проговорил он.

— Признал-с, — с усмешечкой сказал Авинов.

А тут и денщик Евгения Борисовича нарисовался, старый солдат Ларин. Он приволок особый чемодан для папирос и табаков — была такая странность у Петерса. Всюду капитан таскал с собой коробки по сто штук «Лаферм» и «Шамшалов», «Месаксуди» и «Стамболи», «Асмоловых № 7» и «Ферезли». Клад!

Правда, на табак был Евгений Борисович скуп. Чаем делился и сахарку отсыпать мог, а вот в куреве отказывал — такую характеристику выдал на Петерса полковник Ряснянский…

Строго поглядывая на Кирилла, Ларин выудил из поклажи наливку в плетёной фляжке, достал серебряные стаканчики. Тут и Кузьмич подоспел — выставил бутылку ракии на столик, мигом вскрыл «аглицкую консерву».

— Ну-с, поехали! — сказал тост Авинов.

Крепкая ракия подрастопила отчуждённость, напряг помалу отпускал штабс-капитана.

Ларин, забившись в угол, бубнил что-то про гвардию, про георгиевские петлицы, а Исаев, сидевший широко, разлаписто, руки уперев в колени, щурился презрительно: «Да куды там… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву брали!»[30]

Захмелевший Петерс вдруг прочистил горло, да и молвил с постной любезностью:

— Виктор Палыч, разрешите вам папиросу.

Кирилл до того удивился, что и слова не сказал — ухватил пальцами коричневую «пушечку» Асмолова да и сунул в рот.

— Благодарю-с! — улыбнулся он, вытягивая из кармана свой кожаный портсигар, набитый турецкими пахитосками, изысканными «Кара-Дениз». — Тогда и вы угощайтесь, Евгений Борисович!

Исаев чиркнул спичкой, поднося огоньку сначала «своему» капитану, а опосля — ларинскому.

Авинов курил редко, но папироска «от Петерса» была крепка, вкусна, душиста.

— Прелесть! — похвалил он табачок. — Сладенький дымок такой… Газообразный десерт!

В улыбке Евгения Борисовича уже не было прежней кислой приветливости. Он затягивался пахучим «Кара-Денизом» так, что западали щёки, и выпускал дым неторопливо, смакуя, щурясь и стряхивая пепел трёхгранным ногтём.

— Господа, слышали новость? — донеслось из соседнего купе. — Барона Врангеля назначили командующим Добровольческой армией.

— А выпивоху Май-Маевского выгнали!

— Выпьем за командармдобра!

— Командармдобр телеграфирует из штарма начштабглаву…[31] — пробормотал Петерс, словно в скороговорке упражняясь. — Виктор, — неожиданно спросил он, ударяя по-французски, в последний слог, — а вы верите в нашу викторию?

Авинов подумал.

— Верилось мне зимой, — сказал он, — а ныне я уверен.

Сказал — и почувствовал лёгкий укол совести. Почудилось ему, что не его это слова были, «не по-честному» выговоренные, — он будто произнёс заученный текст, пробуясь на роль Юрковского, которому, по легенде, полагалось сгорать от энтузиазма и стоя петь «Боже, царя храни!». А он сам был ли уверен?.. Если руку на сердце, то не очень. Надежда была, и ещё какая, и огромное желание победить, но та бессмысленная громада двуногих, противостоявшая Белой гвардии, пугала. У большевиков в залоге была вся Россия — заводы её и фабрики, склады, поля… И покорный народ, который миллионами забривали в Красную армию. Сумеют ли белые одолеть задуренную, умученную чернь, ползучее серое число? Возмогут ли?..

— Господа, господа! — бушевали соседи. — Мы едем на войну, а на войне… За победу, господа!

— Ура-а!

— Баклажка,[32] запевай нашу боевую!

Высокий, совсем ещё детский голос зазвенел, выводя:

— Смелей, дроздовцы удалые…

И всё купе дружно подхватило:

— Вперёд без страха, с нами Бог!..

Дроздовцам отвели для постоя пустые дортуары Новочеркасского девичьего института — ни одной свободной казармы не нашлось, всё было забито офицерами и солдатами. Правда, генерал-квартирмейстер Кусонский не учёл, что в верхних дортуарах жили отрочицы, сироты-институтки, которых княгиня Голицына вывезла из Смольного. Замотался.

Командовал 3-м Офицерским полком седой Жебрак-Русакевич, строгий, заметно подволакивавший ногу, простреленную под Мукденом. Увидав пепиньерок[33] в серых платьях, в белых передниках и пелеринках, стайкой бежавших по блестящему паркету, полковник крякнул. Сказал, пощипывая ус:

— Господа, мы все бывалые солдаты. Но стоянка в девичьем институте, на мой, по крайней мере, век, выпадает впервые. Впрочем, каждый из вас, без сомнения, отлично знает обязанности офицера и джентльмена, которому оказано гостеприимство сиротами-хозяйками.[34]

Дроздовцы чинно разместились на ночлег. Добродушный капитан Китари, с длинными, обвисшими усами, одетый мешковато, словно форма была с чужого плеча, вздохнул мечтательно:

— Поесть бы…

И тут же, словно исполняя его желание, явилась строгая чопорная дама — начальница института. Подозрительно оглядев офицеров, она певучим голосом пригласила всех откушать. Дроздовцы живенько построились парами, да и тронулись в институтскую столовую — обедать побатальонно. Твёрдо печатая шаг, они посмеивались и перешучивались. Видать, кадетская юность пришла на ум.

— Стой, на молитву!

Батальон хором выдал «Отче наш» и расселся за длинными монастырскими столами. Институтки, мило краснея, разносили щи да кашу. Кирилла умиляли девичьи головки в мелко заплетённых косичках, а вот начальница не теряла бдительности — офицерики-то все молодые, красивые, здоровенные, а юные девушки так влюбчивы…

Отпросившись у Петерса, Авинов до самого вечера бродил по новочеркасским проспектам, слонялся у Атаманского дворца, кружил у собора, добрёл до речки Тузлов и вернулся в девичий институт, едва не опоздав на вечернюю зорю «с церемонией».

Полк выстроился на институтском плацу.