СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Не без умысла велел Фотий занести в летопись последние слова — по-прежнему сильно беспокоила его распря между великим князем и его дядей. Он не сомневался, что вражда их не только не прекратится, но может разгореться с новой силой, как только отойдёт он ко Господу в бесконечный век.

Много всего повидавший, оценивший в духовном завещании своё долгоденственное пребывание на кафедре митрополии как время непрерывных скорбей, слёз и рыданий, Фотий мог достаточно верно предвидеть дальнейший ход событий. На примере многих стран и народов знал он, что покой любого государства обеспечивается слаженностью трёх ветвей власти: царской (в России великий князь, в Европе император, в Орде хан), вельможной (в России поместные князья и бояре, в Европе маркизы, графы, бароны, в Орде мурзы, тёмники) и церковной (православной, латинской или мусульманской). Несогласие, своеволие или отпадение одной из ветвей становится причиной смут, междоусобий, хоть Европу возьми, хоть Азию, где распри вконец разваливают некогда неколебимую и могущественную Золотую Орду. И на Руси немало было смут и удельных браней в прошлом, не миновать, видно, их и в будущем.

Царская власть в Москве сейчас пока слаба — Василий Васильевич отрок, а правящая его именем совместно с боярским советом великая княгиня Софья Витовтовна лишилась могущественного покровительства своего отца. Как только овдовеет после смерти Фотия митрополия русская, станет слабой и власть духовенства. Останется Василию Васильевичу полагаться только на вельмож — вельми могущих бояр.

Во время поездки к Витовту отличил Фотий в свите великого князя боярина сноровистого, деятельного, велеречивого, много послужившего ещё и Василию Дмитриевичу, а ныне державшегося весьма властно и с Василием Васильевичем, и с его матерью.

Теперь на исходе дней своих вспомнил о нём владыка, велел призвать к себе спешно. Предстояло исполнить ещё одну заботу — наиважнейшую, может быть. Оставляя сей мир, не мог владыка не попечительствовать о его будущем, насколько позволяли силы и разумение. В этом видел он свой последний долг и измечтанное всякой хитростью затеял последнее дело: как бы ни сложилось дальше, что бы ни случилось, у молодого великого князя должны быть сторонники, твёрдыми обещаниями повязанные, приспешники, навсегда преданные. Как чуял владыка судьбу Василия — искал, на кого бы можно было опереться. На верность многих не приходилось рассчитывать — слишком хорошо знал владыка людей, при власти состоящих, слишком знал силу помыслов прельстительных, в таковом положении возникающих. Найти бы хоть одного, могущего делом и советом пособить неопытному князю, послужить мудро и не корыстно, не из славы и кичения, но по нужде Отечества.

Всеволожский боярин, коего ожидал сейчас владыка, был сметлив и не суетен, вперёд сам не совался, порученное же исполнял хорошо, на честь и награды не льстился. Потому и решился владыка его выделить и ему доверить заботу княжескую. А что относился Иван Дмитриевич Всеволожский к великой вдовствующей княгине по-особому, это владыка очень даже видел и в соображение принимал. Взгляд хозяйски ласковый, каким одаривал время от времени боярин тучную, давно потерявшую привлекательность Софью Витовтовну, красноречиво говорил многое, за обычной почтительностью скрытое. И это обстоятельство тоже имело значение немаловажное для того, чтоб вовлечь Ивана Всеволожского в исполнение дела тонкого, государственного, проиграть которое было никак невозможно — только выиграть. Иначе не было смысла и начинать.

Потому как испытующе с немалым волнением душевный встретил владыка входящего боярина статен, повадка мягкая, глаза бархатные, черноты непроницаемой — зрачков не видать. Приложился к руке, скромно отступил ожидающе.

— Вот что, Иван Дмитрич, тихо начал митрополит — Скоро оставлю я ризу кожану, в кою облёк меня Творец, предстану суду Его. Получил я давно ведение прикровенное.

Сочувственным взглядом ответил боярин, не смея, однако, прервать речь владыки, столь доверительную и столь странную. Не ворохнулся сам, но в лице его мелькнуло нечто похожее на страдание и протест, Й промельк этот неожиданный тепло отозвался в сердце владыки, уже свыкшегося и с почётом, не некоторым испугом; какой замечался при виде его в людях, даже и высокого положения. А тут простой человеческий отклик, еле заметно исказивший красивые черты Всеволожского, тронул сурового митрополита и укрепил его в мысли, что выбор его был правильным.

— Великий князь Василий по младости лет и обилию опасностей времени сего может выказать чувства и поступки, несовместные с выгодой государственной, уклониться от приличествующей великому князю твёрдости, не сразу понять, от кого он получает совет верный, а от кого лукавый.

Фотий говорил кругло и с виду спокойно, тщательно выбирая слова, сам же продолжал зорко следить, как отразятся они на выражении лица боярина. Тот, слушая внимательно и тоже по виду спокойно.

— Дабы не пытались по доброте его доверчивости руководствовать им как дитем послушливый, надобен близ него человек надёжный, искушённый в борениях мирских и искусный в их устранении. Таковой человек не найдётся случайно, не деньга на дороге, его выбирают со тщанием и осмотрительностью, долго обдумывают, дабы не совершить ошибки, и человек этот со своей стороны упредительно доказывает, что ошибки с ним не произойдёт. Понимаешь ли меня, Иван Дмитриевич? — вдруг совсем уж как-то по-простому закончил митрополит своё несколько витиеватое вступление.

Всеволожский, не переменяя выражения, кивнул.

— Если случится с Василием Васильевичем минута слабости и колебаний, каково ему будет без поддержки духовной власти? Об том немало недугую. Но случись, не дай Бог, всколеблется основание престола княжеского, одно упование — на мудрость боярскую. Так ли?

— Вестимо, — коротко согласился Всеволожский.

— От того, как поведут они себя, возвратятся крепость и мир на землю Русскую или же произойдут новые неурядицы и разор. Горе нам, что мы малодушны на добро и поспешны на зло!

— Так, владыка, — опять подтвердил Всеволожский. Чёрный взор его уже не мог скрыть интереса я вспыхнувшего ожидания. И это не пропустил мимо проницательный митрополит.

— Происки диаволовы неотступны и прельщения его неослабны. Человек же грешен, легковерен и мыслию путляв. Возсылаем Богу молитвы день в ночь, а не творим, что он заповедал.

Насчёт происков диаволовых Иван Дмитриевич не удержался, снова кивнул, и владыка Фотий окончательно удостоверился, что боярин сей на разумение скор, и понимает больше, чем было ему пока сказано.

— Юрий-то Дмитриевич, догадываюсь, все вострит копьё, ждёт только часу… — уже прямее продолжал владыка. — Ты сядь, боярин.

Всеволожский не стал чиниться, послушался.

— Ближе, сын, — велел владыка с ласковым настоянием, указывая на дубовое кресло поблизости от себя. Иван Дмитриевич аккуратно пересел на редкое это изделие фряжской работы. И вроде бы образовалась уже некая согласительная близость умов и мыслей, предполагающая полную откровенность, невозможность плутовства и своекорыстия.

«Уста у него больно красны и плотоядны, — отчего-то пронеслось в голове у Фотия- Вздор, вздор, — отогнал он нечаянный помысел. — Уста — вздор. Назад дороги нету. Уста — для говорения лжи и сокрытия правды. Сердце главное, очёса». Очёса боярина темнее тёмной ночи глядели покорно, готовно. Прямо глядели, неотрывно в беспокойство усталых глаз митрополита. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя и настави», — попросил он, возвращая себе веру в благополучный исход многотрудной для него беседы.

— Ни тебя возверзаю особую надежду, Иван Дмитрич.

— Святый отче! — шёпотом воскликнул Всеволожский. Это было особое благоволение, и Иван Дмитриевич сделал движение, чтоб повалиться в ноги владыке. Тот остановил его.

— Поедешь в Орду? — спросил с грозной прямотой, проникая, казалось, в тайное тайных души собеседника. Всеволожский выдержал и этот взгляд. Однако молчание его было долгим. Слишком долгим. Но митрополит знал, как непрост заданный вопрос. И как много будет значить ответ…

В отворённую дверь митрополичьей палаты Антонию было слыхать всё. Впалую грудь его ломило неизречённой непонятной болью, не хотелось ему невидимо присутствовать, но таково было повеление владыки, и приходилось терпеть, не смея пошевелиться за столом, где он обычно работал у окна. Нарядная бабочка билась меж частых переплётов, трепетала яркими крыльями, не находя выхода. Антоний с тоской смотрел на неё «Освободи, Господи, от тайн человеческих, невмоготу мне нести бремя страстей людских, освободи от искушений и пошли покой, ибо вопию и к Тебе прибегаю, — молился инок, — светом Твоим просвети и позволь быть только с Тобою.