Воспоминания склеротика (СИ) - Смирнов Борис Александрович

     В Ташкент мы приезжали не только для осмотра великолепных натюрмортов восточного рынка. Мы ещё приезжали в театр, куда нас могла провести работающая там тетя. Однажды удалось попасть на гастролирующий Московский еврейский театр ГОСЕТ*, на «Короля Лира» с Михоэлсом в главной роли. Я тогда, и не думавший о работе в театре, запомнил актерский михоэлсовский прием на всю оставшуюся жизнь. Его Лир, с первых моментов своего появления, демонстрировал привычку поправлять, как бы плотнее насаживая на голову, корону. Но вот, лишившись всего, постепенно он утрачивает эту привычку, каждый раз не находя  корону на голове. В конце концов, она превращается в подсознательное движение руки, как атавизм, как намек на бывшее величие и власть. Интересно, что подобный актерский приём я увидел много позднее у Юлии Борисовой в роли Вальки-дешовки. Она, при произнесении своей вечной фразы «наше вам с кисточкой», демонстрировала её движением руки от головы вниз, будто кисточка на голове и находилась. И в ходе всего спектакля «Иркутская история», с изменением мировоззрения Вальки, её поведения, отмирал и любимый её жест. Я не знаю, преемственность это или случайное  совпадение.

     Но в Ташкент мы ездили очень редко. А будни в поселке Луначарском были так похожи друг на друга, как китайские близнецы. Из главных событий этих дней можно выделить появление дурной привычки курить. Я научился этому не из любопытства, а потому, что курение снимало чувство голода. Благо табак доставался задаром, поскольку дед моего школьного дружка торговал им.

      После выдающейся победы нашей армии под Сталинградом к эвакуированным луначарцы стали относиться значительно лучше, может быть, понимая, что эти люди приехали на «их головы» не навсегда. Удивительно странная психология местных жителей. Они считали, что все беды, свалившиеся на них, именно оттого, что приезжие поедают то, что   можно было бы добавочно разделить между старожилами, и этого вполне хватило бы, чтобы не голодать. Хотя надо сказать, что они-то о голоде и не имели понятия, поскольку у каждого был огород и какая-то живность. Наш сосед, узнав в разговоре, что там, откуда мы приехали, у нас не было ни коровы, ни земельного участка, грустно качал головой приговаривая: - ах, бедные, бедные. Как же вы жили?

     Мы же, узнав о разгроме фашистов под Сталинградом, воспрянули  духом и почувствовали себя равноправными гражданами поселка Луначарский, к которому приписал нас бог на время тяжких дней   великой катастрофы.

      Но  время шло, и настал день, когда наши войска вошли в Симферополь. В их ряду был и мой дядя, Даниил Александрович Неженский. Точнее он был мужем  маминой третьей сестры. Профессиональный кинематографист, не оставивший  кино и после войны, которую закончил майором, пройдя через неё от первого до последнего дня. Будучи политработником, ему выпала нелегкая миссия быть замполитом штрафного воздушно-десантного батальона. Там, по его рассказам, политические речи и призывы на бойцов этого особого подразделения не имели никакой силы. Только личный пример в бою поддерживал авторитет и позволял командовать этим сложным составом части. В Симферополь он входил, уже будучи  в  танковых войсках. Тут же освободив, занятую соседями, бабушкину квартиру,  отправил нам вызов для возвращения на родину. Ехали мы через Москву. Там нас встречала мамина младшая сестра. Она была москвичкой и вернулась домой немного раньше. К нашему приезду тетя сварила чуть ли не ведерную кастрюлю настоящего борща. После дикого голода я объелся им, и меня еле откачали, подозревая заворот кишечника.

      Конечно, такого голода, как в Луначарском, мы более не испытывали, хотя о сытой жизни мечтали ещё долго.

И   ДЫМ  ОТЕЧЕСТВА...

      Военный Крым встретил нас, грустно зализывая следы оккупации и беспрецедентной акции выселения татар, целого народа, для которых эта земля была родиной. Ещё не успели полностью отловить разбредшихся по горам баранов, коз и другую скотину, оставленную насильно увезёнными хозяевами. В садах стояли не убранные яблони с изогнутыми ветвями, с трудом удерживающими сочные плоды. Я был свидетель того, как военные машины без усилий «собирали урожай». Грузовичок или открытый «Виллис» задом стукал по стволу яблони и, довольствуясь тем, что упало в кузов, подъезжал к другому дереву, чтобы повторить ту же процедуру. Остальные яблоки, не попавшие в машины, обречены были гнить, если только случаем какой-нибудь  прохожий не соберет с земли корзиночку плодов. Царила полная бесхозяйственность на местах проживания выселенных татар. Приезд украинских переселенцев был делом не быстрым. Горожане же добраться к садам, при отсутствии регулярного рейсового сообщения,  не имели никакой возможности.

      Наша ялтинская квартира была кем-то занята. Мама хотела её освободить через городские органы, так как были и документы, и соседи нас встретили хорошо, и готовы были выступить в качестве свидетелей, что мы хозяева этой квартиры. Но, не узнав ничего о судьбе отца, мама приняла решение (конечно совершенно неверное) остаться в Симферополе с бабушкой и сестрами. Тогда казалось, что в эту страшную войну надо быть всем вместе. Никто не думал, что же будет, когда она окончится? Можно ли  четырем самостоятельным семьям жить в одной трехкомнатной квартире? Будущее показало, что о нем нельзя не думать, даже в сложных жизненных ситуациях.

      В 14 мужской школе Симферополя я учился в восьмом классе. Тяга к общественной работе  у меня была всегда. В свои пятнадцать лет  я подал заявление в комсомол. Мне поручили руководить в качестве пионервожатого третьим классом, с которым, как я узнал, предыдущие претенденты на эту должность явно не справились. Разузнав, в чем дело, я отправился к пионерам–ленинцам во всеоружии. В классе меня представил моим будущим подопечным секретарь комсомольской организации школы. Сделал он это поспешно и трусливо скрылся. Как только за ним закрылась дверь, тут же, как я уже знал заранее, в меня стали лететь бумажные пульки, пущенные из маленьких проволочных рогаток. Но очень быстро выяснилось, что я стрелял из такого же оружия значительно лучше и не оставлял не отмщённой ни одну попытку поразить меня. Стрельба постепенно прекратилась. Кончилось всё перемирием и весёлым смехом. Увлеченные моими рассказами и фантастическими планами нашей совместной работы, ребята прониклись ко мне доверием, и мы довольно быстро подружились. А назавтра меня попросили дать интервью молодой девчонке из Крымского радио, и через пару дней мама с гордостью слушала, как её сын усмирил очень сложный класс и успешно выполняет комсомольское поручение.

      Комсомолец я был хороший – пионервожатый, редактор классной газеты, непременный участник самодеятельности, один из организаторов школьных вечеров. Учился я, в общем, неплохо, хотя ужасно не хотел этого делать. Директор школы Борис Абрамович не раз беседовал со мной и на эту тему,  и на другую, может быть более важную. – Мне что? Маму вызывать и сообщать ей, что ты в туалете куришь? – спрашивал, скорее себя самого, директор. – Тебе не стыдно? – Мне было не стыдно, и потому я отвечал: - Маме сообщать не надо, поскольку она об этом знает. -- Это была ложь. О том, что я курю, мама узнала несколько позже. Как-то мы шли с мальчишками гурьбой из школы по центральной Пушкинской улице. Я, достав из кармана папиросу, пытался прикурить у прохожих. Но почувствовал, что меня кто-то из товарищей дергает сзади за пиджак, я понял, что что-то не так и, не успев прикурить, поднял голову. В нескольких шагах остановилась, идущая навстречу нам, мама. Не обращая внимания на предупредительный знак моих друзей, я спокойно подхожу к ней и прошу спички. Прикурив, возвращаюсь к товарищам. Мама прячет спички и идет своей дорогой. Ребята были поражены. В нашей семье был закон, который предполагал, что выяснения отношений на людях не должно быть. Зато вечером дома мама мне устроила настоящий разнос, кончившийся, правда, тем, что запрета на курение не будет при соблюдении определенных условий. Прежде всего, я не должен с папиросой ходить по улице или курить в пределах школы, а также ни у кого не стрелять. Мне выделялось три папиросы в день. И последнее условие, это не афишировать своё курение. Все эти оговорки мной были безоговорочно приняты, но, если и выполнялись, то первые два-три дня.