Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

Озеро лежало чуть ниже дома и к югу от него. Летом от окон нижнего этажа его заслоняла густая листва кустов и деревьев по ту сторону газонов, но зимой ни на секунду нельзя было совсем забыть тускло-серую колышащуюся воду, которая через минуту могла заблестеть ослепительным серебром или разбежаться голубой рябью, крохотными волнами накатываясь и накатываясь на камыши. Дальше тянулось болото — до каменных зубчатых холмов, которые защищали нас от мира за ними. И они, точно ноги Джерри, менялись в лад с временами года, от весеннего золота цветущего дрока до черноты и бурости в ясные зимние дни, оглянцованные влагой пронесшегося дождя. Иногда по утрам, когда я смотрел в свое окно, холмы придвигались так близко, что казалось, просунь руку сквозь стекло — и дотронешься до них; а иногда они были бледными, призрачными и словно принадлежали другому миру. Если бы я мог до них добраться, то, уж конечно, не воротился бы назад, сэр. По озеру девять месяцев в году плавали лебеди. Порой, загремев крыльями, они поднимались в воздух, а потом, обессиленные затратой энергии, долго планировали по ветру, как большие комья смятой бумаги, брошенные высоко в небо. Мать по заведенному ритуалу ежедневно после чая шла к озеру по усыпанной песком дорожке и кормила их. Они брали у нее из рук желтые кусочки воздушного бисквита и намазанные маслом тонкие лепестки хлеба с чайного стола. Иногда лебеди вылезали на берег и ковыляли за ней по дорожке, загребая неуклюжими лапами аккуратно разровненный песок. Она оглядывалась и негромко хлопала в ладоши, чтобы прогнать их — не пугая, но предостерегая.

— Земля — не ваша стихия, мои милые. Идите назад. Кыш, кыш!

Один раз я слышал, как она окликнула их голосом, настолько не схожим с ее обычным голосом, что на мгновение меня согрела любовь к ней.

У озера кончалась не только дорожка, по которой ходила мать. Зеленые тропки в прохладном сумраке под густыми ветвями вели к деревне и дальше к болоту и холмам. Там, чтобы потом не попасться, надо было снимать башмаки, потому что только в самое знойное лето тропки более или менее просыхали и не оставляли на них серых следов липкой грязи. Я засовывал носки в башмаки и аккуратно ставил их под куст. Потом нырял под замшелые ветки, оглядывался, не видит ли меня кто-нибудь, и с восторгом навеки исчезал в сырой жужжащей мухами мгле. На прогалине за ивой тропка терялась в мягкой траве и обрывалась у воды. Тут я мог купаться, не опасаясь, что меня, увидят. Из-за моего будто бы слабого здоровья купаться мне не разрешалось — разве что в разгаре лета, когда выпадали особенно жаркие дни и песок на дорожке, по которой ходила мать, обжигал мне ноги сквозь подметки летних туфель.

В первый раз мы заговорили в начале мая. Нарциссы поникли, увядая. Дни стояли теплые, стремительно разворачивалась листва, и свечи каштанов были в апогее своей красоты. Я вышел на траву из сумрака. За ивой вдруг что-то зашуршало. Раздался всплеск. Сердце у меня заколотилось. Все мое детство меня пугали цыганами. Я тихо пошел вперед по траве, уже такой высокой, что она ласково сгибалась у меня под ногами. На корнях ивы лежала одежда. И больше никаких признаков жизни, нигде ни звука. Я сгреб одежду, спрятал ее под кустом и подошел к воде посмотреть, кто вторгся в частные владения.

— Давай влезай, чего ты ждешь?

Крик раздался далеко в озере. Пловец повернул ко мне, и я узнал сияющее, ухмыляющееся лицо. Это был Джерри.

Заговорил я, только когда он встал по пояс в воде прямо подо мной.

— Ты разве не знаешь, что это частное владение?

Он сплюнул в воду. Не злобно, не вызывающе, а просто презрительно. Плевок медленно поплыл в сторону.

— Ты не имеешь права тут быть!

— Ну и что?

— Я могу отдать тебя под суд.

— Так чего не отдаешь?

Я почувствовал себя глупо. Он долго смотрел на меня ясными ярко-синими глазами в розовом ободке. То ли он не выспался, то ли плакал. Но я подумал, что он не из тех, кто плачет.

— Места тут много, хватит на двоих, — сказал он наконец. — Давай лезь.

Я взвешивал, что делать дальше. Он повернулся, нырнул, всплыл ярдах в двадцати от берега и помахал мне. С его рук посыпались искры брызг. Я разделся и скользнул по траве в воду.

Купаться с кем-то было несомненно веселее, чем одному. Но вода еще не прогрелась, и мы скоро вылезли. Выбравшись на траву, мы остановились и посмотрели друг на друга. Никогда прежде я никого голым не видел. Он был маленький и щуплый, гораздо ниже меня, с костями-палочками, которые выпирали из-под белой кожи и, казалось, могли вот-вот ее прорвать. Ноги у него были чуть кривые. Волосы на его теле еще только пробивались — без всякого порядка, как и у меня.

Легкий ветер всколыхнул листья и скользнул по моей голой спине. Пока на дворе май, одежды не снимай. В моих ушах зазвучал предостерегающий голос. Меня пробрала дрожь, и я засмеялся.

— А я спрятал твою одежду.

— Где?

— Не скажу.

— А вот скажешь. Я заставлю.

— Где тебе! Я выше, чем ты. Погляди. На целую милю.

Я вприпрыжку прошелся перед ним.

— Подумаешь!

— Эх, ты, коротышка!

— Коротышка не коротышка…

Он кинулся мне в ноги, и мы покатились по земле. Он был куда сильнее меня и куда увертливее.

— Коротышка, так, значит? Так?

Он вжал мое лицо в траву. Я помотал головой, и он слегка ослабил хватку.

— Ну-ка говори: ты великан и герой.

— Ты проклятущий великан и герой.

— Самый большой величайший великан и герой в мире.

— Самый большой поганый величайший проклятущий великан и паршивый герой в мире.

Он захохотал.

— А у тебя не рот, а говорильня. Набить его травой? Как ослу длинноухому? Маленькому такому ослику?

Одной рукой он ухватил пучок травы.

— Раб.

— Это еще что за кошки-мышки?

— Мир. Сдаюсь. Ты победил. Я твой смиренный раб.

— Где моя одежка, раб?

— Вон под тем рододендроном.

Он скатился с моей спины и растянулся на траве.

— Принеси ее, раб, из-под этого самого… как его…

Я приподнялся, но он ухватил меня за щиколотку и снова повалил.

— А, брось!

Мы лежали и смотрели на солнце, что мне всегда запрещалось. Можно ослепнуть, сойти с ума, получить солнечный удар или какую-то таинственную мозговую опухоль.

— Знаешь что? — сказал он. — Вот если лежать голышом на солнце каждый день весь год, можно стать черным, как негр? Ты про негров слыхал?

— Конечно. Я грамотный. Но, по-моему, нельзя.

— А почему, собственно?

— Да они же так черными и родятся. И жарься не жарься — ничего не получится. Как тебя зовут?

— Джеремия.

— Почему?

— Как так почему? Имя у меня такое, и все.

— Господи помилуй! Это ведь не слишком обычное крестьянское имя.

Он повернулся и ущипнул меня за ухо.

— Раб!

— Александр!

— Ты что? Будто я не знаю. И ничем не лучше моего. Я буду звать тебя Алеком.

— Меня так никто не называет.

— Вот и хорошо. А ты зови меня Джерри. Так меня все называют. Идет?

— Идет.

— Я научу тебя драться. А ты научишь меня ездить верхом. Ну, как — идет?

— А если я не хочу учиться драться?

— Не хочешь?

— Нет, почему же…

— Значит, идет?

— Хорошо.

Он протянул руку в мою сторону, и я потряс ее. Мы лежали и смотрели на запретное солнце, пока оно не скрылось за деревьями и нас не обдал холодный ветер.

Теперь у меня был друг. Мой собственный тайный друг. Я не ходил к нему в гости, а он — ко мне. Мы встречались либо у озера, либо на холме за домом, куда я отправлялся на моем пони к тому часу, когда у него в школе кончались занятия. Там, на вершине, за надежным заслоном сверкающего гранитного гребня, мы соорудили себе манеж. Убрав камни и заровняв ямы, проложили беговую дорожку между кустами дрока и смастерили полдесятка простеньких барьеров. Нам все там казалось великолепным. После урока верховой езды я пускал Фараона щипать чахлую траву, и мы, устроившись под каменной стенкой, принимались делать уроки, заданные Джерри на дом.

— А я ничем, кроме занудной латыни, словно бы и не занимаюсь.

— Ora pro nobis[2], - пропел Джерри.

— Куда там! Занудные галльские войны зануды Цезаря. А от твоей католической латыни бедный мистер Бингем хлопнулся бы в обморок.

Джерри вскочил, веером рассыпав по земле учебники и карандаши. Он протянул руки перед собой. Полчища хвойных деревьев внизу в зеленой сырой долине слушали, как он пел.

— Sanctus, sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt coeli et terra gloria tua. Hosanna in excelsis[3].

Фараон положил голову на стенку и фыркнул, обдав мне лицо жарким дыханием.

— Хватит! Хватит! Бедный мистер Бингем, ты его убиваешь! Он в аго-о-онии.

— Kyrie eleison[4]…

— Это не латынь, жалкий ты невежда.

— А вот латынь!

— Да нет же, жалкий невежественный коротышка. Это греческий, и вставлено, чтобы путать тупых деревенщин вроде тебя. То есть, я думаю, что греческий. А может, и вавилонский.