Книжная закладка - Сигизмунд Кржижановский

Мы снова шли, локоть к локтю, по широким окраинным улицам. Вскоре навстречу потянулись укатанные параллели трамвайных рельс. И тихо, у самого моего плеча:

- А ведь если параллели сходятся в бесконечности, то всем поездам, уходящим в бесконечное, там, у схождения... катастрофа.

Мы шли квартала два или три, не размениваясь больше словами. Я отдался мыслям, и внезапный голос спутника заставил меня вздрогнуть:

- Если я вас не очень утомил, то мне бы хотелось рассказать вам мою последнюю тему. Над ней уже давно занесено перо, но писать боязно: вдруг испорчу. Это не длинно. На десять минут; или, может быть, не надо?

Он почти просительно, с робкой улыбкой, заглянул мне в лицо.

- Нет, отчего же. И рассказ начался.

- Я хочу это назвать "Поминки". Только это уже не кладбищенское. Нет-нет. Потоньше. У некоего имярека, имеющего жену, три комнаты, спецставку, прислугу и доброе имя, собрались друзья. Блюда и бутылки пусты; из стеклянной стопки - пачка зубочисток. Переходят в кабинет - к камину, беседуют о последнем фильме, о последнем декрете, о том, куда лучше, на лето. Жена имярека принесла ящик с фотографиями и всяческим там семейным хламом. Пальцы роются в картонных кипах, и вдруг снизу у донца ящика тихий стеклистый стук. Что бы это? Имярек вынимает стекляшку: горло стекляшке затиснуло пробкой, но внутри, под прозрачными стенками, крохотный белый кристаллик. Имярек, недоуменно вщуриваясь, удаляет пробку и, послюнив палец,- сначала к кристаллику, потом к губам: и от этого на губах вдруг таинственная и хитрая улыбка. Гости выжидательно, не понимая ни улыбки, ни кристаллика, спрашивают дюжиной глаз. Но хозяин медлит. Заинтриговывающе подернул бровью, сощурил глаза, а на лице у него уже не улыбка, а то выражение, какое у людей, пробующих вспомнить недавний сон. Гости в нетерпении. Они сдвинули круг: "Да ну же!" Жена теребит за плечо: "Не мучь". Тогда человек отвечает: "Сахарин". Друзья гогочут хохотом. Но хозяин не смеется. Выждав, когда все успокоились, он предлагает: "Друзья, давайте устроим поминки. По тем отжитым, голодным и холодным дням. Хотите?" - "Ты всегда был шутником".- "Ну и чудак..."

Но в конце концов, поминки так поминки: все равно - книги стали скучны, премьеры все отсмотрены, а зимние вечера длинны и нудны. Уславливаются о поминальном дне, и затем: "Ну, нет компании, которая бы..." - "Последний трамвай до каких?" - "Ну и чудак..."

В назначенный день хозяин празднества будит с рассветом жену: "Вставай - готовиться". Она уже успела забыть, и: "К чему торопиться в такую рань? Ведь гости вечером". Но чудак и шутник упрям. Он будит и прислугу и принимается за дело: "Откройте, Глаша, форточки, пусть выхолодит; вьюшки поднять и печей не топить; выньте из группки дрова - вот так,- мы сюда сунем ковер; зачем? а вдруг реквизиция; не лезет? надо свернуть - вот так пошло..., вещи из спальной и столовой тащите все ко мне в кабинет; не войдут? еще как - и вещи, и мы,- ведь мы будем жить все в кабинете, трех комнат нам не протопить; вы? вас не будет - у меня нет денег на прислугу". Глаше, ошалелой и испуганной, кажется, что она еще спит и видит нелепый сон. Но шутник успокаивает ее: "Не будет до завтра, а завтра все по-старому, поняли?" Глаша продолжает таращить глаза. Но когда хозяин обещает ей после того, как они покончат с мебелью, выходной день, лицо ее проясняется, и комоды, диваны, столы, ухая друг о друга углами, с визгом и грохотом сползаются в кабинет. Разбуженная окончательно, жена имярека пробует было воспротивиться: "Ну, что ты выдумал, в самом деле..." - "Не я - мы: вот помоги-ка лучше этажерку с гвоздя". Весь день проходит в суете: надо в аптеку за сахарином, нигде не достанешь гнилой муки, в хлеб забыли подсыпать отрубей и подмешивать солому,- почти плача, жена чудака вторично замешивает тугое и грязное тесто. Комната уже заставлена и завалена фантастическим конгломератом из вещей, но упрямец отправляется вверх по чердачной лестнице отыскивать печку-буржуйку: ржавая нелепица, тыча железным хоботом обо что ни попало, занимает последний свободный косоугольник на полу.

Когда человек, перепачканный сажей и в рже, подымается с колен, он видит: жена, закутанная в теплый платок, с поджатыми под подбородок коленями, забившись в угол дивана, злыми и испуганными глазами следит за его работой. "Послушай, Марра,- дотрагивается он до ее плеча (плечо резко отдергивается),- Марра, ведь и семь лет тому ты так вот, промерзшим воробышком, в платке и шубе, несчастнушей оставленной, а я, помнишь, вынул иззябшие пальчики из-под платка - вот так - и дышал на них,- вот так, вот так,- пока ты не сказала: "Хорошо". Жена молчит. "Или помнишь, как я принес смешной паек в шести кулечках - мышь бы не наелась,- и мы вот на этой самой ржавуше пекли и варили - дыму и копоти больше, чем еды".- "Ну, с керосинкой было хуже,- отвечает жена, все еще не поворачивая головы,- эта хоть грела, а та... и огонь тусклый, "больной", как ты говорил".- "Ну, вот видишь, а ты и взглянуть на старушку не хочешь".- "А когда у тебя последние спички в коробке,- будто не слушая, говорит жена,- я разрезала их ножом вдоль - и из одной сразу четыре".- "Да, я не умел этого, у меня руки грубее".- "Нет, ты забыл, у тебя просто были отморожены пальцы, вот и все".- "Нет-нет, Марра, маленькая моя, у меня руки грубее". И человек чувствует - мягкое плечо коснулось плеча, и тот прежний голос, от которого в висках поет: "А как хорошо было, когда мы в длинные вечера - ты и я: чуть шевельнешься - и огонь на коптилке тоже - и тотчас тени от вещей, вверх-вниз, вверх-вниз, по столу, стенам, потолку. Смешно так и весело. А коптилки ты не достал?" "Нет".- "Ну, как же так - без коптилки нельзя".- "Из головы вон,вскакивает человек,- ну, ничего, смастерю, а ты пока вывинти лампочки; вот так - видишь, как удобно, и лестницы не надо, прямо по столам и к потолку".

Понемногу собираются гости. Каждый из них сначала-тычет пальцем в кнопку, ждет шагов, затем начинает стучать, а там и колотить в дверь. "Кто там?" - спрашивают его через цепочку. Одни из поминалыциков недоумевают, другие сердятся, а иные отвечают в тон. "Надо громче,- объясняет хозяин,через две комнаты не услышишь". И гостей - одного за другим - ведут через пустые и темные комнатные кубы в последний, обитаемый. "Пальто лучше не снимайте, бьемся с железкой, а все около нуля". Гости топчутся в некоторой растерянности, не зная, куда ткнуться и как быть. Один с досадой припоминает, что отдал свой билет в оперу с тем, чтобы торчать тут неизвестно, к чему,- возле дурацкой коптилки, в холоде и неуюте; другой жалеет, что, кажется, слишком легко оделся. Но хозяин рассаживает компанию на сундуках, подставках и табуретах и предлагает погреться чаем. "Морковный,- говорит он с гордостью, разливая кипящую жижу по разнокалиберью кружек,- с трудом достал. А вот и сахарин. Пожалуйста. Осторожно,- этак вы пересластите до рвоты". Ломтики хлеба аккуратными справедливыми кирпичиками поровну по кругу. Гости брезгливо трогают губами края дымящихся кружек. Кто-то замечает, что изо рта пар. Молчание.

Тогда хозяин пробует завязать общий разговор. "Скажите,- обращается он к соседу,- сколько дней до тепла осталось?" - "Месяца два-три"; - бросает сосед, уткнувшись носом в морковный пар. "Э, батенька,- вспыхивает нежданно человек, променявший оперу на поминки,- что вы месяцами швыряетесь: два-три. Смешно вспомнить, но ведь в те годы - действительно - до одного дня высчитывали. Гипотезу этакую рабочую построишь, что вот, мол, первого марта объявится, произойдет весна - вся и сразу. Цифру к цифре в затылок и отчеркиваешь каждое утро: пятьдесят три - до весны, пятьдесят два - до красной, пятьдесят один - до жданной-желанной. А вы вдруг: два-три. Да мы, малой пачкой человеческой, на Спиридона-Солнцеворота вот этим самым морковным суслом чокались и пьяны были от одной мысли, что вот повернулось оно, солнце, на орбите и на нас идет. А вы: два-три".

И разговор, точно его ложечкой в стакане разболтало, кружит от рта ко рту все быстрее и быстрее. Пустые кружки тянутся к чайнику. Кто-то в пылу спора проглотил свой хлебный кирпичик и пробует выкашлять застрявшую в горле соломину.

"Нет, вы помните,- кричит человек, забывший тепло одеться, - помните, как мы в декабрьскую стужу, шапкой покрывшись (пальто ведь и в комнате не раздеваешь), по сугробному снегу,- только от него и от звезд свету,- ходили слушать того лектора... как его, бишь, забыл, после от тифа помер. Ходит это он, бедняга, от стены к стене, как волк в загородке,- и о космосе, революции, восстании новых проблем, кризисах жизни, искусства,- и чуть примолкнет, сейчас ртом под кашне - тепла глотнуть. А в воздухе стынь и теней колыханье (как вот здесь). Мы ж сидим, часами, плечи к плечам, и тысячью глаз вслед за ним - от стены к стене, от стены к стене. Ноги затекут, подошв, кажется, от пола не оторвать, а ни шелоху, ни шепота. Тишь".- "Я тоже бывал на чтениях,- раздумчиво заканчивает хозяин,- однажды он нам говорил, что до революции мы из-за вещей мира не видели, в трех дедовских креслах заблудились; нам чистая выгода, учил он, отдать все веши - от интеллигибельных до комнатных (пусть их грузят на телеги, до голых стен, отдайте и стены и кровлю напрочь) - все вещи в обмен на величайшую из вещей: мир".