Не мечом единым - Владимир Карпов

— Очень много.

— Миллионы. Десятки миллионов. Вот так, Юрий, и подсунули вам теорию о противоречии поколений. Нашим врагам дружный труд представителей младшего и старшего поколений против шерсти, они его видеть не хотят, потому что он укрепляет наше общество. А вот одиночки, накипь в круговороте нашей жизни, им нужны. Зачем? Чтобы перессорить эти поколения. Втянуть их в дискуссии, внести разлад, недоверие. Расколоть! А вы слушаете передачи «Голоса Америки» и млеете от умиления: ведь правду говорит! Есть противоречия с предками! Есть: вчера отец содрал с Витьки клеш и надавал ремнем по заднему месту за то, что в семнадцать лет пристрастился к спиртному, а Кольке мать ночью остригла машинкой длинные волосы, а Веркин отец выбросил магнитофон с шестого этажа, потому что уроки не делает, меломанкой стала. Вот и все ваши разногласия.

Долго еще говорил замполит с солдатом. Вечером вышли они из штаба. Колыбельников чувствовал себя утомленным, но усталость эта была приятной. Поглядывая на Юрия со стороны, замполит думал: «Толковый парень. Такому тем более надо помочь. Когда шелуха с него слетит, он очень убедительно будет отстаивать наши позиции».

Была суббота; из клуба и из репродукторов, развешенных во дворе, доносилась музыка. Замполит хотел отпустить Голубева, но музыка вдруг прервалась, и по радио зазвучали стихи. Иван Петрович делал вид, что дышит свежим воздухом после духоты в кабинете, и с любопытством посматривал на Голубева — как он отнесется к стихам? Юрий даже не заметил перемены в радиотрансляции, он думал о чем–то своем, ждал, когда ему позволят уйти. Колыбельников окинул взором полковой двор: никто не обращал внимания на передачу. Никто не поспешил к репродуктору, не повернул голову к алюминиевому колоколу на столбе. Даже поэт Голубев, слух у которого к стихам должен был быть особенно чуток, и то ухом не повел. «Не сработала моя стратегия, — с огорчением подумал Иван Петрович. — Чем же вас пронять, молодые люди? Чем заинтересовать? Как найти путь к вашему вниманию? Не так, видно, надо. Не ту воду требует огонь!»

Отпустив Голубева, Колыбельников задумался над неудачей со стихами. В конце концов он пришел к выводу: стихи подобрал хорошие, они не произвели впечатления потому, что солдаты просто их не слушали. Надо привлечь внимание людей, заинтересовать, а потом уж стихи сделают свое дело.

Замполит пошел в клуб, отыскал его начальника. Бобриков был мастер на все руки. Он все делал сам: и рисовал, и лозунги писал, и хором руководил, и стихи вот читал, и, если отсутствовал киномеханик, фильмы крутил. Бобриков, румяный, взволнованный, еще не остыв после декламации у микрофона, подошел к замполиту с надеждой услышать похвалу за стихи, которые читал, как ему казалось, очень проникновенно. Однако, увидев мрачное лицо майора, с досадой подумал: «Опять не угодил!»

— Вы на гитаре играть умеете? — спросил замполит.

— Да.

— А модные песенки про девочек знаете?

У начальника клуба брови поползли вверх.

— Я никогда… нигде… — забормотал он.

— Да вы не пугайтесь. Я для дела спрашиваю.

— Слыхал кое–что.

— Берите гитару.

Они зашли в комнату, где обычно репетировала полковая самодеятельность. Был в этой комнате непривычный для других полковых помещений запах духов, который остался после репетиции женского хора.

Лейтенант взял гитару и, все еще не понимая, чего хочет от него замполит, растерянно смотрел на Колыбельникова.

— Друзьям за стопкой что поете?

— Романсы пою, товарищ майор.

— Вы слышали, наверное, песню «Я тебе, — она сказала, — Вася, дорогое самое отдам»?

Лейтенант покраснел, не знал, что ответить. «Чокнулся, что ли, наш комиссар?» — в крайнем недоумении думал он.

— Ну играйте мотив, петь не надо.

Бобриков несмело заиграл.

— Вот–вот, — подбодрил замполит, — еще давайте.

Начальник клуба снова сыграл.

— Очень хорошо. — Колыбельников остановил Бобрикова. — Теперь проделаем следующее. Вы будете играть эту дребедень, только хорошо, а не так, как сейчас, по–настоящему сыграете, запишете на пленку. А участникам самодеятельности дайте читать стихи, которые я вам принес. Чтоб читали мастерски, разные исполнители, женские и мужские голоса. Транслировать будете так: сначала кусочек вашей музыки на гитаре — привлечете внимание, а потом стихи. Затем опять музыка, и снова стихи. Понятно?

Бобриков наконец понял замысел майора:

— Вроде яркой заманчивой упаковки будет, товарищ майор?

— Правильно подметили. Нравятся некоторым парням игривые мотивчики, пожалуйста, слушайте, ну а идеи пусть впитывают наши!

— Все ясно, товарищ майор, сделаю по первому классу! — весело сказал начальник клуба.

— Когда будет готова запись, позвоните. Я приду послушаю.

5

На одном из совещаний в числе других дел, которыми жил и занимался в те дни полк, Иван Петрович решил обсудить и случай в пятой роте. Кто знает, может быть, и в других ротах за углами или где–то в каптерке поют такие же песенки.

Совещание проходило в клубе полка. Здесь было прохладно, чисто, пахло свежей масляной краской: в клубе постоянно что–нибудь подновляли, подкрашивали. Политработников было в полку немного, они заняли три первых ряда, остальные стулья пустовали. Присутствовали здесь секретари комсомольских организаций, среди них и сержант Дементьев.

Обсудив все намеченные дела, Колыбельников сказал:

— Недавно я столкнулся с неприятным явлением, которое произошло в пятой роте…

Под Зубаревым заскрипел стул, капитан почувствовал, как жар подступает к щекам: «Так я и знал — не упустит он случая снять с меня стружку!»

Сержант Дементьев, ожидая, что майор при всех его отругает, слегка пригнулся, пытаясь хоть немного спрятаться за спину впереди сидящего офицера.

Иван Петрович между тем коротко рассказал суть дела и стал делиться своими соображениями по этому поводу:

— Мы много говорим о революции в военном деле, об изменениях в вооружении, стратегии, тактике… Но изменился и человек: повысилось образование, усложнилась психология воина. А наши формы воспитательной работы? Не отстают ли они от жизни? Учитываем ли мы изменившиеся условия? Все ли нам самим понятно?

Поднялся Зубарев. Он решил, что настал удобный момент отвести от себя критику:

— Во все времена, товарищ майор, главное — это научить солдата хорошо стрелять. Вы критикуете нас за Голубева. А у Голубева высокие показатели по боевой и политической подготовке. Его в пример можно ставить. Какая–то неувязка получается.

Колыбельников не сразу нашел что ответить. Постоял. Подумал. Подошел к плакату, висевшему на стене. На плакате был изображен солдат с мечом и девочкой на руке, тот самый Солдат–освободитель, который стоит в Берлине в Трептов–парке.

— Не мечом единым силен наш солдат, — медленно, как откровение, произнес майор. — Не только ракетами, атомными подводными лодками, современным оружием. Сила его необоримая еще и в марксистско–ленинских убеждениях.

После совещания капитан Зубарев шел домой по сумеречной вечерней улице, на душе его было так же темно и мутно. Он был убежден: всю эту историю с Голубевым майор развел только из личной неприязни. «Хорошо бы получить назначение в другой полк, — подумал Зубарев. — Но с какой аттестацией я туда приеду? Колыбельников хорошей не даст! Пока на новом месте узнают да напишут другую, не меньше года пройдет. А срок выслуги до майора уже кончился. Да, не повезло мне с начальством…»

За этими невеселыми думами Зубарев не услышал, что кто–то догоняет его быстрым шагом. Оглянулся, когда подполковник Никишов — начальник политотдела дивизии — был совсем рядом. Зубарев четко отдал честь. Никишов поздоровался за руку.

— Что медленно шагаешь, служивый, устал? — весело спросил подполковник.

— Не то слово, — махнул рукой Зубарев.

— А что случилось? Неприятности?

Зубарев подумал: «Рассказать обо всем Никишову?» Но это будет похоже на жалобу. А жаловаться Зубарев не привык. Но и скрывать возникшей, на его взгляд, несправедливости тоже не хотел, тем более Никишов прямо спрашивал, что произошло.

— Не совсем понятное дело стряслось. Солдат один — Голубев — высокие оценки имеет по боевой и политической подготовке, а майор Колыбельников за него стружку с меня снимает, А что Голубев сделал? Песни пел под гитару! Так их вон сколько поет. Пели в свободное время, распорядок не нарушали.

Никишова насторожили слова Зубарева. Он сразу уловил: Зубарев что–то недоговаривает, что–то смягчает. Не желая задерживать и без того расстроенного капитана, подполковник сказал:

— Отдыхайте, завтра разберусь.

А сам позвонил в полк Колыбельникову, как только вошел в кабинет.