Против всех - Анатолий Афанасьев

— Садись, милок, — пригласил Мышкин. — Присоединяйся. За что тебя?

В любом застенке есть добрый обычай: новичок делится своей бедой. В зависимости от поведения и чина его либо прописывают, либо сразу отводят подобающее его положению место. Но последнее — редко, чаще — прописывают. Невинное, но жестокое развлечение для ветеранов-сидельцев.

— Пустяки, — ответил парень, присаживаясь на нары. — Врезал одной падле по сопатке, вот и замели.

— И на скоко? — полюбопытствовал дед Мавродий.

— Чего на скоко?

— Скоко нынче дают за буйство?

— Скоко попросишь, стоко и дадут, — нехорошо усмехнулся вновь прибывший. Заметил бутылку водки. — Ну-ка, ребятушки, дайте глотку промочить.

— Промочи, промочи, — разрешил Мышкин.

Парень поднял бутылку, разболтал, запрокинул голову и толстой струей влил в себя чуть ли не половину содержимого. Красиво получилось. Как в кино.

Торопится Алихман, подумал Мышкин. Телка прислал. Парень, как вошел, ни разу на него не взглянул. Тоже прокол. Так серьезные дела не делаются.

Уже без спроса новичок схватил самый аппетитный кусок курицы и начал методично жевать, рыгая и цыкая зубом. Дед вопросительно посмотрел на Мышкина.

— Ничего, — сказал тот. — Оголодал на воле. Пусть подкрепится.

Подкрепясь, парень вторично потянулся за бутылкой, но Мышкин успел ее убрать.

— Оставь и нам по глоточку, милок.

— Вы что, старичье, — парень зычно загоготал. — Куренка запить — самое оно! Да не жмитесь, пацаны попозже ящик приволокут. Ну-ка, дай бутылку, пенек!

Нахрапом действовал, как таран. Мышкин на секунду усомнился: Алихмана ли гонец? Может, просто придурковатый? Среди нынешней сытой шпаны полно таких.

— Остынь, сударик мой. Зачем людей обижать?

Наконец самоуверенный новичок взглянул на Мышкина прямо, и сомнения развеялись. В хищных зрачках, как на лбу истукана, ясно написано, чей посланец, и примерная цена за услугу и даже его собственная стоимость, несчастного олуха, возомнившего себя суперменом.

— Ты что, пенек, оборзел? — в деланном изумлении прорычал парень. — А ну, говорю, давай бутылку! Повторять не буду.

Красноречиво сунул руку куда-то себе в штаны. Гена-приватизатор, почуяв неладное, торопко отполз от компании, бормоча под нос:

— Чего можно Бенукидзе, того другим нельзя, что ли?

Мышкин отдал бутылку.

— Бери, пожалуйста, — промямлил, извиняясь. — Действительно, вам, молодым, она нужнее.

— Так-то лучше, пенек, — парень глядел подозрительно, но не уловил подвоха. Да и как тут уловить. Мышкин ссутулился, голову вобрал в плечи, на губах беленькая слюнка — немощный, перепуганный старый сморчок с жалкой, просительной улыбкой. Таких и давить неприятно — вони много. А приходится иногда, если под ноги лезут.

Парня звали Андрюша Суриков, и до того, как он очутился в этой камере, жизнь его текла бурно, красиво. Отслужил срочную, причем год в спецназе, и там зарекомендовал себя отнюдь не сосунком. После дембеля пометался туда-сюда, даже сунулся сгоряча в Бауманское училище, но вскоре убедился, что бабки даются только смелым и предприимчивым, а без бабок сегодня жить, как без штанов ходить. Вернулся в Федулинск, где его предки по-прежнему вкалывали в «ящике», но уже без зарплаты — смех и тоска. Через знакомых ребят быстро приткнулся к банде Алихман-бека, его приняли как родного. Он вызывал доверие своим простодушным обликом. Алихман-бек два раза удостоил его аудиенции и все чаще бывшему спецназовцу давали ответственные поручения по выколачиванию денег из самых злостных неплательщиков, когда требовалось применить не только силу, но и дар интеллектуального убеждения. Алихман-бек внушал братве: мы не бандиты, мы — новый русский порядок. Быдло должно понимать, что порядок установился навеки и всякое сопротивление бессмысленно. Сурикову приходилось выполнять и щекотливые задания, связанные с большой секретностью, что приятно щекотало его самолюбие, но все же он сознавал, что высокого положения ему в банде не достичь: чужие тут верховодили. Горцы вполне доверяли русским боевикам, которые доказали свою преданность, но лишь до определенного предела. В группировке Алихман-бека иерархия соблюдалась более строго, чем в государственных структурах. Инородец, не имеющий родства на благословенном Кавказе, мог рассчитывать на хороший барыш, на уважение и почет, но никакие на власть. Недовольных карали люто. Если какой-нибудь вольнодумец из россиян начинал задирать хвост, его по-хорошему предупреждали — не горячись! — но только один раз. Потом вывозили за город и публично забивали камнями. «Дисциплина, — учил Алихман-бек, — мать демократии. Без нее русский собака дуреет и поступает себе во вред».

Суриков, краешком глаза заглянувший в Чечню, успевший повидать кое-чего погорячее, чем забивание камнями, не сочувствовал методам Алихман-бека, но помалкивал. Его дело сторона. Ему как раз ничего не нужно: ни власти, ни почета — плати по таксе, вот и все. И тут ему не на что жаловаться, деньги у него теперь по федулинским меркам водились бешеные…

Утром его вызвал Гарик Махмудов, один из советников босса, угостил чачей, порасспрашивал о том о сем: как здоровье папы с мамой, какую телку увел вчера из кегельбана? Будто он, Гарик, слышал, что залетную, под два метра, горбатую и без зубов. Посмеялись оба. Чачу нельзя было не пить — неуважение, хотя она больше напоминала зубной эликсир, чем водку. Потом Гарик процедил сквозь зубы:

— Просьба есть, Андрюха. Сядешь в камеру, приколешь одного старика. Прямо сейчас. С ментами улажено. Штука, считай, в кармане.

Суриков поморщился.

— Что за старик?

Гарик объяснил: плесень. Давно путается под ногами, но никак не удавалось засечь. А тут сам подставился: в «Бродвейской гвоздике» Витюху Жигалина замочил.

— Ата, — сказал Суриков. — Витюху? Так он сам вечно на всех нарывался.

— Точно, — засмеялся Махудов. — Настырный был пес, но преданный. Бек осерчал. Сказал: тенденция. Никого нельзя убивать без его разрешения. Понимаешь?

— Понимаю. Почему такая спешка?

— Старика вечером его баба под залог возьмет. На улице хуже ловить. У него нор много. В камере удобно. Сделаешь?

— Сделаю, — согласился Суриков. — За две штуки.

— Штука — цена обычная.

— На воле — да. В милиции, как-никак, — засветка. Две — это нормально.

Махмудов подумал немного.

— Хорошо, пусть две. Папа тебя любит. Он прибавит. Не забудь ухи принести…

Напоминание об ушах должно было насторожить Сурикова, но не насторожило. Чем-то он другим был занят в тот момент, может быть, думал о вчерашней Анжеле, которая за вечер выставила его на двести монет, а компенсировала, если трезво прикинуть, от силы полтинник… Напоминание об ушах было красноречивым: известно, что Алихман-бек нанизывает их на нитку и сушит, как грибы, а после развешивает по дому, отгоняет злых духов. Таких ниток с сушеным ушами у него много, но в коллекцию попадают не все подряд уши, а только те, которые принадлежат достойным врагам. Вопрос: может ли быть достойным врагом Алихману некий заполошный рыночный старичок, кокнувший в пьяной драке Витюню Жигалина?.. Не задумался, не насторожился…

Суриков повторил фокус с бутылкой: запрокинул голову и направил толстую струю в пасть, укоризненно глядя на Мышкина поверх донышка, но допить не успел. Старый пенек с бельмом, уже вроде приготовленный на заклание, хотя пока с ушами, неуловимо махнул пятерней и вбил бутылку ему в глотку. Она вошла глубоко, как энтероскоп при обследовании, показалось, впритык к желудку, и обезоружила, ослепила Сурикова, опрокинула его на спину. Но и в таком ужасном положении он не сдался, заворочался, взбунтовался океаном тренированных мышц… Борьба длилась недолго. Мышкин придавил пальцем его сонную артерию и отключил сознание.

Когда Суриков прочухался, то обнаружил себя связанным по рукам и ногам и увидел сержанта, который только что вошел в камеру.

— Что за шум? — притворно грозно рявкнул милиционер. — Чего не поделили?

— Дерется, — Мышкин протянул сержанту заточку с изящной пластиковой ручкой и узким лезвием чуть ли не в полметра длиной. — Хотел нас с дедушкой на штык насадить. И все из-за водки. Может, алкоголик? Хотя по виду не скажешь.

Генка-приватизатор жалобно хныкал в углу, бормоча:

— Правду не убьешь, она на небесах обретается.

— Ты чего удумал? — еще более грозно обратился сержант к поверженному бойцу. — Ты где находишься, соображаешь?

Суриков хотел ответить, но изо рта вместо слов потекло какое-то розовое крошево.

— Крепко вы его, — тоном ниже оценил сержант.

— Это не я, — открестился дед Мавродий. — На мне, кроме велосипеда, грехов нету.

— В медсанчасть хорошо бы, — посоветовал Мышкин. — Он ведь, когда бутылку вырвал, похоже, от жадности горлышко откусил. Как бы не повредил себе чего-нибудь. Хоть и алкаш, помочь надо.