Итоги современного знания - Николай Страхов

Если въ настоящую минуту спросить знатока и вмѣстѣ строгаго судью современной философской литературы о положеніи философія, то, кажется, онъ долженъ будетъ отвѣчать такъ: философіи теперь, пожалуй, не существуетъ, но зато есть психологія и въ самомъ дѣлѣ, психологическія изслѣдованія чрезвычайно разрослись и утвердились. Они образуютъ науку, подобную какой-нибудь изъ естественныхъ наукъ, то-есть прямо опирающуюся на опытъ, на наблюденіе и экспериментъ, и потому какъ-бы самостоятельную. Здѣсь не мѣсто излагать, какъ она этого достигла и въ чемъ состояться основной пріемъ, та особая точка зрѣнія, съ которой она разсматриваетъ свои предметы. Но внутренній смыслъ современной психологіи иногда выступаетъ такъ выпукло, что мы рѣшаемся сказать о немъ нѣсколько словъ. Психологія ближе всякой другой науки связана съ метафизикой, такъ что долгое время, въ силу этой связи, даже не могла получить отдѣльнаго развитія. Но сущность этой связи не можетъ не сохраниться до сихъ поръ. Когда объ этомъ забываютъ, то получается противорѣчіе, рѣзко бросающееся въ глаза и очень характерно рисующее особенность вновь слагающейся науки. Намъ встрѣтился недавно такой случай. Разсказывая о своемъ путешествіи по Индіи, французскій писатель Шеврильонъ пускается въ остроумныя и тонкія размышленія объ индійской религіозности, глубина и высота которой теперь признается и цѣнится во всѣхъ образованныхъ странахъ. Пытаясь уяснить себѣ смыслъ буддизма, онъ, между прочимъ, дѣлаетъ слѣдующее неожиданное сближеніе:

«Декартъ говоритъ: „я мыслю, слѣдовательно, существую“. Будда вѣроятно охотно сказалъ бы: „я мыслю, слѣдовательно, я не существую“: Въ самомъ дѣлѣ, что такое мысль, Какъ не рядъ перемѣнъ, послѣдованіе разныхъ событій? По ученію новѣйшихъ психологовъ, въ ней ничего другаго нѣтъ. Нѣкоторый механизмъ, изслѣдованный въ Англіи Стюартомъ Миллемъ, а во Франціи Тэномъ, создаетъ въ насъ иллюзію субстанціальнаго я; самую опасную изъ всѣхъ иллюзій, говорятъ буддисты, главную западню, устраиваемую намъ искусителемъ Марою; ибо она составляетъ узы, связывающія насъ съ вещами, то великое марево, которое отрываетъ насъ отъ неподвижности и безразличія, чтобы вовлечь насъ въ дѣйствіе и подталкивать насъ впередъ. Буддизмъ называетъ ее ересью, ересью индивидуальности (саккайа диттги)» [6].

Буддисты, въ силу своихъ тысячелѣтныхъ размышленій и созерцаній, конечно, хорошо знаютъ, откуда они идутъ, чего избѣгаютъ и куда пришли; но между современными психологами вѣроятно многіе не подозрѣвали, что воззрѣнія ихъ науки на душу могутъ быть противопоставлены декартовскому Cogito, ergo sum и что эти воззрѣнія сходятся съ ученіемъ одной изъ древнѣйшихъ религій. Дѣйствительно, есть точка, въ которой совпадаютъ буддизмъ и наша психологія, хотя, конечно, они изъ этой точки лотомъ тянутъ въ противоположныя стороны. Подобнымъ же образомъ разошлись психологи и съ положеніемъ Декарта. Декартъ, извѣстно, начинаетъ съ сомнѣнія. Онъ ссылается на то, что есть «ложныя и пустыя» мысли, и остроумно показываетъ, что есть точка зрѣнія, съ которой на всякую мысль можно смотрѣть, какъ на ложную и пустую. Конечно, эту точку нужно твердо знать, если мы не желаемъ на ней оставаться, если желаемъ, напротивъ, найти твердый и ясный путь, по которому всегда можемъ сойти съ этой точки и перейти въ область уже не подлежащую сомнѣнію. Но психологи на этой самой точкѣ и любятъ оставаться; она оказалась самою удобною и даже необходимою для ихъ изысканій;

Невольно приходятъ намъ на мысль насмѣшливыя слова Томаса Рида, относящіяся къ тѣмъ, кого можно назвать родоначальниками нынѣшней психологіи. Онъ говоритъ:

«Какъ Беркелей разрушилъ весь вещественный міръ, такъ Юмъ, опираясь на такія же основанія, разрушаетъ міръ духовный и не оставляетъ въ природѣ ничего кромѣ идей и впечатлѣній, безъ всякаго субъекта, на которомъ они могли бы впечатлѣваться».

«Кажется, особенный порывъ юмора обнаружился у этого автора въ его введеніи. гдѣ онъ съ серіознымъ видомъ обѣщаетъ никакъ не меньше, какъ полную систему наукъ, построенную на совершенно новомъ основаніи, то-есть на основаніи человѣческой природы [7]; а между тѣмъ все его сочиненіе стремится показать, что въ мірѣ не существуетъ ни человѣческой природы, ни науки. Можетъ быть, было бы неосновательно жаловаться на такое поведеніе автора, такъ какъ онъ не вѣритъ ни въ собственное существованіе, ни въ существованіе читателя, и потому нельзя думать, что онъ хотѣлъ его озадачить, или посмѣяться надъ его легковѣріемъ» [8].

И такъ, уже давно замѣчено (книга Рида вышла въ 1763 году), что иные мыслители выбираютъ для себя точку зрѣнія, съ которой совершенно справедливо будетъ сказать: «я мыслю, слѣдовательно, не существую». Въ наши дни Милль повторилъ Юма, развилъ его мысль до самыхъ крайнихъ предѣловъ, такъ что усомнился даже въ математическихъ аксіомахъ и теоремахъ, которыя Юмъ, по-старому, признавалъ непреложными.

Всякое отчетливое заблужденіе можетъ послужить къ выясненію истины, и въ этомъ смыслѣ не должно насъ излишне огорчать. Здѣсь мы хотѣли только замѣтить, что та психологія, которая нынче въ такомъ ходу, которая такъ богата фактами и такъ ревностно разработывается, очевидно требуетъ какого-то восполненія, а въ теперешнемъ ея видѣ можетъ приводить умы въ. странное состояніе, о которомъ говоритъ Шеврильонъ, которое у послѣдователей буддійской пражны-парамиты почитается лучшею мудростію, ведущею къ высочайшему благу, но у европейцевъ, кажется, ни во что не разрѣшается, кромѣ безъисходнаго недоумѣнія.

X

Заключеніе. — Мысль Веневитинова

Вотъ нѣкоторыя краткія и общія указанія на итоги научныхъ успѣховъ за послѣднія десятилѣтія. Едва-ли можно согласиться съ Ферріери, что нашъ вѣкъ есть вѣкъ научнаго обновленія. Успѣхи современныхъ знаній односторонни и, какъ видно изъ отзывовъ Ренана, эта односторонность такова, что въ самыхъ важныхъ вопросахъ мы достигаемъ только отрицанія или сомнѣнія. Въ силу общераспространеннаго склада научныхъ убѣжденій падаютъ не только нравственныя, но и юридическія понятія. И невозможно указать такого философскаго направленія, такой идеи, которая могла бы надѣяться получить силу въ научномъ движеніи и измѣнить его ходъ. По всему этому, послѣднюю половину нашего вѣка. скорѣе можно назвать временемъ упадка наукъ, чѣмъ временемъ ихъ обновленія.

Для насъ, русскихъ, это тѣмъ печальнѣе, что именно въ это время вліяніе умственнаго движенія Европы у насъ дѣйствуетъ сильнѣе и шире, чѣмъ когда бы то ни было. И, такъ какъ самобытное наше развитіе очень слабо, то мы неизбѣжно переживаемъ на себѣ всѣ болѣзни и паденія европейской мысли. Лучшіе годы лучшей молодежи тратятся на тщательное изученіе книгъ, не заключающихъ въ себѣ живой и плодотворной мысли, а только упорно развивающихъ какое-нибудь одностороннее ученіе. Между тѣмъ эти книги идутъ одна за другою; умы постоянно развлечены и заняты, слѣдовательно, неспособны отдаться естественнымъ побужденіямъ болѣе здоровыхъ и ясныхъ чувствъ, естественному влеченію неискаженной любознательности.

По поводу подобныхъ соображеній, поэтъ Веневитиновъ, оставившій по себѣ навсегда память немногими стихами высокаго достоинства, сказалъ нѣсколько словъ, которыя, намъ кажется, слѣдуетъ тоже помнить.

Въ статьѣ «Нѣсколько мыслей въ планъ Журнала (тогда затѣвался Московскій Вѣстникъ, начавшій выходить съ 1827 г.) Веневитиновъ разсуждаетъ о недостаткахъ нашей литературы, изъ которыхъ главный, но его мнѣнію, заключался «не столько въ образѣ мыслей, сколько въ бездѣйствіи мыслей», и потомъ говоритъ:

«При семъ нравственномъ положеніи Россіи, одно только средство представляется тому, кто пользу ея изберетъ цѣлію своихъ дѣйствій». Надобно бы совершенно остановить нынѣшній ходъ ея словесности и заставить ее болѣе думать, нежели производить. — «Для сей цѣли надлежало бы нѣкоторымъ образомъ устранить Россію отъ нынѣшняго движенія другихъ народовъ, закрыть отъ взоровъ ея всѣ маловажныя происшествія въ литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія ея вниманіе, и, опираясь на твердыя начала философіи, представить ей полную картину развитія ума человѣческаго, картину, въ которой бы она видѣла свое собственное предназначеніе». — «Мы слишкомъ близки къ просвѣщенію новѣйшихъ народовъ и слѣдственно не должны бояться отстать отъ новѣйшихъ открытій, если мы будемъ вникать въ причины, породившія современную намъ образованность, и перенесемся на нѣкоторое время въ эпохи, ей предшествовавшія». — «Философія и примѣненіе оной ко всѣмъ эпохамъ наукъ и искусствъ, — вотъ предметы, заслуживающіе особенное наше вниманіе, предметы тѣмъ болѣе необходимые для Россіи, что она еще нуждается въ твердомъ основаніи изящныхъ наукъ и найдетъ сіе основаніе, сей залогъ своей самобытности, и слѣдственно своей нравственной свободы въ литературѣ,- въ одной философіи, которая заставитъ ее развить свои силы и образовать систему мышленія» [9]. Эти прекрасныя мысли приложимы къ нашему времени столько же, и даже болѣе, чѣмъ къ 1827 году, да вѣроятно и надолго еще могутъ годиться для нашего руководcтва. Нужно заботиться о «самобытности», о «нравственной свободѣ» нашего умственнаго и художественнаго движенія, нужно «больше думать, нежели производить», а для этого «устраняться отъ нынѣшняго движенія другихъ народовъ», именно «закрывать глаза на всѣ маловажныя происшествія въ (европейскомъ) литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія наше вниманіе», и, вмѣсто того, стараться представить себѣ «полную картину развитія ума человѣческаго» и «вникать въ причины, породившія современную намъ образованность». Разcматривая эту картину и эти причины, намъ слѣдуетъ искать нѣкоторыхъ «твердыхъ началъ», которыми объясняется ихъ смыслъ, и потому слѣдуетъ вообще подниматься до высшихъ областей ума, до философскихъ понятій, имѣющихъ руководящее значеніе, и крѣпко держаться на этой высотѣ.