Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

На голубятне полоненные голуби, почти белые, почти чистые, созерцали портреты белых голубей с красным сердцем, тщательно выписанные на деревянных панелях мастером Жаном Коломбом[3]. Будьте совершенно белы, голуби-воркуны, размножайтесь, голубки, сотрите пятна с себя: ваши пятна исчезнут, даже крови на перьях, когда вас прихватила и обласкала лиса, когда сцапал ястреб, даже от вара, когда вы летели пещерами, даже от сахара, когда сластили украденные у горлиц яйца, у рыб икру, даже от помета, когда в нем марались, и укусы вшей той поры, когда вам приспичило играть с воробьями, даже гнойники с тех времен, когда вы ютились в лепрозории, смазка, которая выбилась на ваше оперение, склеила маховые перья, проступившая ржа, дрянной цвет ваших любовников; неситесь, клюйте просо, кумин, порошок красного камня и завлекайте на голубятню всех сельских голубков, трехглавых птиц, сорок, что будут кипятиться у нас в супе, подорликов, грифов, псоглавцев, змееголовов и яйцекрадов, деревянных и серебряных птиц: мы их сожжем, мы их переплавим, летающие сердца, крохотные лошадки; крадите золото и склянки меда.

Жан Коломб запечатлел ваш лик и перья, смотрите, какими вы скоро станете, потрудитесь еще немного над своей красотою, летайте, своих съешьте вшей, клещей выклюйте, купайтесь в белых облаках, что плывут над миром, пересекайте свет, в муке спать ложитесь и ешьте ее, сколько влезет, подружитесь со снегом.

Жеструа свернул шею трем из них и съел сырыми, с хреном и редькой. На лице и руках у него высыпали прыщи. Обсосанные кости сложил в пустые ячейки.

Все глаза не отрывались от него, от его рук, его тени, полные нежности и ужаса глаза, ты не тот, что приходит каждое утро, не тот, что приносит зерно, не тот, что нас моет, не тот, у кого волосы на лице и шляпа на голове, не тот, что поет, и не тот, что рисует, ты не человек, у тебя в руках пусто, мы хотим спать, мы голодны, закрой дверь, холодно.

Как удалось Жеструа залезть наверх, мне неведомо. Как он открыл дверь, несмотря на замок, я не знаю. Плюнул в замочную скважину чистейшей мокротой, цветком? Просунул волоконце моха, чтобы засов приласкать? А чтобы взобраться, надул голубой шарик, чтобы тот помог ему, поднял? Или нашел лестницу? Веревку? Когти? Козочка ждала его, двумя копытцами на третьей ступеньке. Он не стал сгонять голубей с кучи помета и подошел к обиталищу. Тайком заглянул туда через крохотную дырочку, проделанную в натянутом на окне пузыре.

В наполненном паром и дымом деревянном доме летали, поднимая пыль, тени, разрывали сохшие близ очага серые холстины, оставляли на них отпечатки и запахи, запахи волка над головой ягненка, что играл средь хлебов, сине-серую копоть лампы, крошки кожи и пепла. Парень с девушкой, высоко задрав подолы, грели ноги.

Пламя лижет им ляжки, рыжит языками завитки, изящные, что один, что другой, чуть курчавые. Из одного торчит худенький костылек. В другом поблескивает изящная окантовка. Течет молоко, слюнит улитка, раскручивается ее спираль, свиток с нечитаными словами, липучий язык для ловли мух, тянется мед, блекнет жемчужина. Лампой освещены их зады с розетками-близнецами.

Вот-вот они замкнутся в алькове, слуга подержит им свечу, вжимаясь зеленеющей залупой в каркас кровати.

Прежде чем заснуть, парень выудил у девушки изо рта, залепленного слюной, чудным образом сбереженной от холода мокротой, косточку и положил ее меж яичек, в тайную мошну своего сердца. Стоило юному господину заснуть, как слуга вытащил сей предмет и проглотил, его адамово яблоко скакнуло в пустоту, успокоилось горло, огонь угас.

Под столом, точь-в-точь махонький поросенок, ребенок был король-королем, три пинка разных ног вывихнули ему плечо, щеку прокусил пес Федор, но он разве что посмеялся, из дыры стекало золото его рта, плавлёные зубы, сок и аромат ангелочка, молоко его слов, цвет деревянного сердца, и проходила отрыжка, запах рыбьей пасти, взрывы гнева, дух, полусонный, пары из логова дракона, из норы лисьей, а также музыка, где пальцу ставить препоны напору воздуха, определять тон — острый иль сладкий.

На заре, весь в саже, ибо прятался в дымоходе, Жеструа затер за собою следы и принялся ждать, пока снег растает, и тот растаять не преминул.

~~~

Земля, которую в страхе, страхе пред бурей, надлежало возделать в марте, была сырой и тяжелой, в прожилках ручьев, с нею смешался песок с пригорков и оголенный дождями галечник, его надлежало выбрать и сложить в углу поля в кучу для Лу Фу, торговца, что наведывался каждый год и скупал кучи щебня, потом грузил их на дроги, влекомые ломовиком по кличке Ржаный цвет, тот гадил, пыхтя и посмеиваясь, и мочился всякий раз все на те же межевые столбы; в глазу его маячило дикое небо, разодранные облака, отягченные чернотою ресницы и очертания бури, ворон, сорок, кочующих с болота на болото цапель, отдыхающих на кипарисах по склонам холмов, дождь над водой, над ветвями, желтая почва, зловонная тина, пустые мешки, летящее, сорвавшись с веревки, белье. Хочу, когда этого конягу пошлют на живодерню, его светлую голову и кусок с крестца в пищу, кровавый шмат, пропитанный по́том.

Ноги вязнут, колеса плуга попирают гальку, на лугах бьют через край родники, бурлит мутная вода, гаснет огонь, дым окутывает деревья, дома, крепости, кособокие конусы гор, паруса корабля, подхваченного смерчем вроде рога, белоснежную птицу с грузом специй и ароматов.

В высоких деревьях лесные люди, лодки, расхристанные клинья знамен, напряженные лучники, балконы, где полощутся полотнища, небывалое шушуканье, ветер.

За острые, скривленные углы крыш цеплялись духи птиц. На коньке крутился крылатый змей, разнюхивая, куда дует ветер. Приходите же, помогите утоптать перегной, сжечь кусты, в которых плоды и тени, обрезать то, что засохло, пожухло от заморозков, отдадите ли вы и в этом году нашей землице свои какашки, ежели их сохранили? Посетите наши поля и деревни, задержитесь в отхожих местах, подобающих для отдохновения и задумчивости, почитайте наши вирши, записанные на перегородках, соизвольте присесть на корточки в сладостном полумраке сих заведений, в приятном запахе свежеотполированного дерева, послушайте птах, ждите, сколько понадобится, поудобнее располагайтесь, расслабьте мышцы и сложите свой подарок, цвет и природа коего нам далеко не безразличны, предоставьте потом, если угодно, свой анус подсобной собаке, пусть пес его начисто вылижет, ни жиринки, если же вы щекотливы, воспользуйтесь чистой, благоуханной тряпицею, виснущей с потолка, бросьте ее потом в корзину, она пригодится нам замесить бумагу, на которой мы с вами, вы и я, пишем, свистните, если что-то не так, жуйте хлеб, глотайте латук, побольше мягкой и влажной пищи, летней говядинки, мяса молодых бычков, оно быстрее разлагается и производит больше фекалий, наберите в окрестных тутовниках шелковицы, подсуетитесь, если ее не найдете, испейте из металлической кружки колодезной влаги и потужьтесь еще, нас очарует ваш кал, благодарны премного за вашу заботу. Мы вывезем ваше дерьмо на тачках, их будут, наслаждаясь благостным запахом, толкать ребятишки, напишут для вас стихи. Твердый кал не такой кислый. Ешьте наш хлеб, долго его пережевывая, и результаты не замедлят сказаться. В земле все разойдется, напьются семена, стебли будут толщиною с палец кузнеца. Срите на здоровье под деревьями, которым вскоре цвесть. Испражняйтесь все подряд. Все сточные канавы ведут на поля и там расходятся.

Черный вол влечет за собой рыжего. Рыжий влачит свою тень. Черный вытягивает, чтобы поесть, выю, рыжий ложится рядом с цветами, щиплет траву и сплевывает камни, обломки, которыми щедро нашпигована новая трава. Черный попирает голову гадящей гадюки, рыжий крушит рептилии хвост, та шипит, умирая, и отпускает мышат. Рыжий зевает, в разверстую глотку черного, его брата, проникает шершень-убийца, и его, словно тенета, залучает слюны пелена между нёбом и языком. Соплю рыжего черный шумно сглатывает, подбирает и перемалывает толстыми губами его вшей. Черны копыта рыжего, копыта черного, его отца, того чернее. Когда один опускается на колени, преклоняет их и другой, валится в пыль. Когда черный смачно мочится, не отстает и другой, его брат. И понятно. Они состарятся вместе, под ярмом и под палкою.

Вот они спереди, а их рога за ветвями.

Они вышагивают бок о бок, спаренные под ярмом, трясут при каждом шаге войлом. Шагают к солнцу, спускаются к реке. Рыжий влачит за собой свою тень. В кустах, счастливые, играют, и столько вьюнков и веточек обвивается вокруг их широко расставленных рогов, что вскоре они уже не в силах пошевелиться и тяжело рушатся, черный на рыжего, своего отца той поры, когда он был быком, и плачут. Охотник, коли застанет их, их забивает, в надругание, скотобойной дубинкой и усаживается на груду тел.