Крайняя изба - Михаил Голубков

Вот и возьми его, сынка родного. Задирается уж, отцу перечит. А ведь в шестой только класс ходит, тринадцать лет сопляку. Что же из него дальше-то будет, когда ему лет так восемнадцать исполнится? С кулаками небось полезет на отца. Нынче ведь от детей всего можно ждать. Нынче они рано к самостоятельности привыкают, без отца-матери обходятся. Черт знает, чему его там в интернате-то учат?

Впрочем, Мишка прав, свет скоро действительно выключат. Пурхайся тогда в темноте. Придется, хочешь не хочешь, к Анисиму на поклон идти, пусть еще часика три движок погоняет. Без горючего, без поллитры, тут, конечно, не обойдешься.

А что если Анисима с собой прихватить? Лосиху поможет разделать. Один-то Иван когда управится? Разбалтывать Анисиму нечего, все уж разболтано. Анисим, правда, трухач порядочный, но перед выпивкой едва ли устоит, враз покладистым сделается.

Глухов ввалился в комнату, гулко затукал своими разбухшими, грязными по самый верх кирзовыми сапожищами, оставляя на чистых половиках жирные, броские следы. Открыл верхний ящик комода, где хранились деньги, взял пятерку и трешницу — на две поллитры, самому тоже выпить хотелось.

Людмила даже не посмотрела на него, не шелохнулась.

С водкой, однако, ничего не вышло.

Водку он надеялся у Тоньки-продавщицы достать. Холмовка — не город, и не Чиньва даже, ни милиции, ни дружинников нет. Здесь подвыпившие с вечера мужички могут заявиться в ночь-полночь к продавщице и водки потребовать, не боясь на кулак нарваться. Муж Тоньки, Володя, под каблуком у жены ходит, рохля мужик. Поговаривают, будто и ребятишки их, трехлетний рыжеволосый Митька (ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца) и крутотелая, вихлявая Анфиска, за которой уж вовсю парни ухлестывают, не Володины, мол, это, не от него дети. И хоть Тонька сама не из робкого десятка, сама может постоять за себя, от ворот поворот показать, взашей вытолкать, но предпочитает все-таки не связываться с мужиками, поторговывает помаленьку, держит на дому водку.

Да и как не держать, если водка в поселке иной раз предмет первой необходимости. Промок, положим, человек под дождем в лесу, промерз до костей под ветром, чем, как не водочкой, отогреться. В любое время суток продашь, никуда не денешься, соблюдая, разумеется, при этом и свои интересы: раньше с трех рублей копейки какие-то в пользу Тоньки оставались, теперь же, с четырех, — чуть ли не полтинник, без малого. Есть резон заниматься.

И вот Тонька, не однажды и его, Глухова, выручавшая, уперлась на сей раз — и ни в какую: нет и нет у нее водки. Может, в самом деле не было, а может, уж прослышала, что Глухов «лося забил». Значит, в поселок не завтра-послезавтра милиция нагрянет, дознания начнутся: чем Глухов в субботу вечером занимался, куда ходил, разговаривал с кем? Тонька опасалась, видать, как бы и ее мимоходом к ответу за водку не притянули.

В доме продавщицы не горел свет — это он еще издали увидел. Суворины уж, конечно, спят давно и ждать не ждут никакого Глухова.

Принялся стучать в дверь, сначала легонько, потом посильнее, носком сапога.

Долго не открывали. «Оглохли они там, что ли?.. Иль слышат, да не открывают? Уж не помешал ли я им?» — усмехнулся Глухов.

Наконец в доме проснулся кто-то, заходил, шаркал шлепанцами. Щелкнул выключатель.

— Кого там опять принесла нелегкая? — послышалось из сеней.

— Впусти, Тонь.

— Глухов? — узнала по голосу Тонька.

— Он самый. Открой.

— Зачем?

— Надо, стало быть.

Тонька тяжело вздохнула: знает, мол, она, что ему надо. Открыла, пошла, запахнувшись в яркий фланелевый халат, впереди гостя.

— Что рано легли? — игриво выведывал у хозяйки Глухов. Старался как-то задобрить, умаслить Тоньку, от нее сейчас зависело многое.

— Двенадцать часов… рано ему.

— Рано, Тонь… рано, — уверял Глухов. — Я бы с такой женкой… — Он сделал попытку обнять продавщицу. — Да я бы с такой…

— Не болтай, — отбросила его руку Тонька. — Зачем притащился-то? Если за водкой, то поворачивай… нет у меня водки.

Глухов выложил на стол деньги.

— Дай две поллитры, Тонь.

— Русского языка он не понимает, — презрительно фыркнула Тонька. — Сказано — нет. И проваливай.

— Тонь…

— Проваливай, проваливай, говорят, — наступала, выпячивая едва прикрытую грудь, продавщица.

— Да есть у тебя водка! — взвинчивался Глухов. — Кому ты арапа заправляешь?

— Не ори, — спокойно и твердо сказала Тонька, — ребят мне разбудишь. Приходят тут всякие… Хотя бы свою шкуру дома оставил. Так в рабочем и прет. Всю мне квартиру продушил.

Промасленная, блестящая фуфайка Глухова резко и далеко шибала соляркой.

Из комнаты вышел заспанный Володя, в просторных, великоватых кальсонах, длинной ночной рубашке, щупленький, неказистый рядом с крупной Тонькой. Широко зевнув, щурясь на свет, спросил:

— Чего шумите?

— Скажи ей, Володя, — шагнул к нему Глухов, — вразуми бабу… Пусть хоть бутылку продаст. Так вот, позарез нужно. — Глухов чиркнул по горлу ладонью.

Володя растерянно и беспомощно заморгал, опасливо покосился на гневливую Тоньку: он и Глухову не смел отказать и жены боялся.

— Уж продала бы, — сказал он без всякой надежды на успех, — раз человеку позарез нужно.

— Молчи, — цыкнула на мужа Тонька, — ты тут будешь еще… адвокат выискался. Сказано: не дам, значит, не дам. Точка.

Глухов замычал в бессилии:

— От чертовка! От вреднячая баба!

— Кто это чертовка? Это я-то вреднячая? — задохнулась Тонька. — А ну-ка, чтоб духу твоего не было, пока я тебя чем попадя не огрела! Иди и на свою Людмилу покрикивай, а здесь нечего…

Так и пришлось уйти несолоно хлебавши.

От Тоньки он направился прямо к Анисиму.

Подмораживало. Тонкий, непрочный наст похрустывал под ногами. Большая сияющая луна висела высоко над лесом. И, то ли от ее сияния, то ли от снега, удивительно ясно было кругом, таежный бугристый горизонт близок и четок, тени глубокие, мягкие, а небо за луной далекое-далекое, с притушенным красным светом звезд.

«Худо дело, — мрачно соображал Глухов, вышагивая спящей улицей. — Похоже, что снег ни завтра, ни послезавтра не стает. Все ему карты этот снег спутал. Пчелам каюк, должно. Тайгу завалил, корм подножий. Чем скотину держать до праздников?»

«Агрегатная» — будка с движком, курная и курная избенка, низенькая, задымленная, черная — стояла в конце поселка, у гаража. И как она только не разваливалась от грохота двигателя.

Нагнувшись, толкнув плечом хлипкую дверцу, Глухов проник в шумное, адское пекло, тускло высвеченное одной маленькой лампочкой. Все здесь для Глухова привычным было: и чад отработанной соляры, и гул двигателя, и вибрация стен, воздуха. Точно в кабину трактора влез.

Анисим, медлительный грузный мужик, подстелив фуфайку под голову, лежал на верстаке у стены. Какую-то затасканную книжонку читал. «Стоит ли этого борова с собой брать? — засомневался Глухов. — Толку-то от него, пожалуй, как от козла молока. Ничего ведь не умеет ладом. Ну да пусть… все подмога».

Услышав, что кто-то вошел, Анисим повернул голову, удивился неожиданному гостю. Глухов махнул рукой: выйдем, мол, поговорим, какой в этом шуме разговор.

Моторист отложил книгу, сполз с верстака, надел и застегнул фуфайку на все пуговицы — не больно-то спешил к поджидавшему его Глухову.

«Вот мужику живется, — позавидовал Глухов. — Другой бы на месте Анисима со стыда сгорел, сквозь землю провалился (здоровый такой хряк, пахать на нем впору — и движок гоняет), Анисиму же хоть бы что, получает свои девяносто рубликов и в ус не дует, тогда как даже бабы в поселке из двухсот не вылазят».

Детишек целый воз наклепал. Жена на лесосеке хребтину гнет, сучки рубит, а ему горя мало. Бока уж, наверное, в пролежнях.

За стенами «агрегатной» треск двигателя казался глуше, утробнее, но разговаривать все-таки трудно было, кричать приходилось.

Сделав ладони рупором, Глухов гуднул на ухо мотористу:

— Слышь, Анисим?.. Погонял бы ты сегодня еще свою дребезжалку.

— Что стряслось-то? — крикнул в свою очередь моторист.

— Видишь ли… — не сразу нашелся что сказать Глухов, — дело есть.

— Какое дело?

— Ну, дело… дело… — начал терять терпение Глухов. — Какая тебе разница?

— А? — не расслышал Анисим. То ли действительно не расслышал, то ли хитрил, дурачком прикидывался.

— Да что мы надрываемся здесь, — поймал Глухов руку моториста.

Они отошли метров шестьдесят, встали за ближайшими домами.

— Понимаешь, в чем штука…

Анисим терпеливо ждал.

— Лосиху разделать надо, — испытывающе взглянул на него Глухов. — Пошли-ка, подсобишь мне. В накладе, не беспокойся, не останусь.

— Лосиху? — присвистнул Анисим. — Ухряпал, что ли?

— Погоди… дай досказать.