Скобарь - Лев Успенский

Все мы с любопытством и радостью следили за такими веселыми превращениями. Но, может быть, всего внимательнее, с особенной жадностью, неотрывно вглядывался в приходящих партизан Иван Журавлев. Они больше всего интересовали его именно тогда, когда от них пахло лесной сыростью, прелым листом, горьким дымом, землей и мхом. Он обязательно задерживался около них, вступал с ними в долгие разговоры, о чем-то расспрашивал. А когда после короткого отдыха тот же отряд, подкрепившись, подтянувшись, снова грузился в машины или в тракторные прицепы, увозя с собой тюки листовок для немецкого тыла, ящики со взрывчаткой, мины, оружие, продовольствие, Журавлев подолгу стоял где-нибудь в стороне над мокрым от дождя шоссе и слушал, как доносится, постепенно слабея, веселая песня и как затихает фырканье мотора.

Да, но все это были партизаны ближние. Они являлись к нам из недалеких сравнительно мест, из оккупированных районов, лежавших непосредственно за линией фронта. А теперь к капитан-лейтенанту Савичу должен был прибыть командир большого отряда, целого соединения партизан, которые действовали за много десятков, даже за сотни километров от нас, там, у берегов Псковского озера.

О деятельности этого отряда многократно упоминалось в сводках Совинформбюро. Про него рассказывали чудеса. Говорили, что немцы оценили голову командира отряда, товарища Ж., в десять тысяч рублей и вывесили это объявление за подписью предателя-бургомистра Силантьева. На следующее утро у здания, где жил комендант города, под самым этим объявлением часовой обнаружил труп Силантьева с приколотым к нему конвертом.

В конверте лежали двадцать тысяч немецких оккупационных марок и вежливое письмо в адрес коменданта: партизаны сообщали в нем, что товарищ Ж. не хотел бы вводить полковника в напрасные расходы и считал, наоборот, долгом вежливости снабдить его некоторой суммой на текущие расходы. Уверяли, будто однажды, когда машина, на которой ехал адъютант коменданта, застряла в грязи, из леса вышел какой-то старик русский, без всякого труда еловой дубиной вывернул автомобиль из ухаба, сел к шоферу, чтобы, по требованию эсэсовца, указывать дорогу, а через несколько минут этот старик выбросил из машины зарезанного водителя, обезоружил офицера и оказался самим неуловимым Ж.

Рассказывали разное. В отряде капитан-лейтенанта Савича все нетерпеливо ждали гостя. Особенно волновался Иван Журавлев. Савич понимал его: партизанский отряд товарища Ж. действовал в лесах между Гдовом, озером Самро и Псковом. Это были места, близкие к родине скобаря.

Товарищ Ж. прибыл в штаб Савича поздно вечером, а на следующее утро капитан-лейтенант, увидев Журавлева на улице, сказал ему:

— А, Азраил Егорович! Вот что, дорогой друг, хочешь на своего земляка взглянуть? Зайди ко мне часа через полтора. Познакомлю.

— На какого это земляка, товарищ командир? — не понял Журавлев.

— Да вот на товарища Ж. Ты же слышал… Большой, брат, человек! Ученый человек. Лет немного, а уж профессор по одной очень хитрой науке. Теперь стал боевым командиром. И фамилия такая же, как у тебя, Журавлев. Видно, все журавли — птицы боевые, а?

— Товарищ капитан-лейтенант, — с волнением спросил Иван Журавлев, — а ницаво он вам такого не говорил? Не слуцилось ли ему в Пяцорщине-то нашей быть? Може, Стеньку мою видел?

— Не было разговора об этом, Журавлев. Ну да приходи, сам обо всем расспросишь; он человек хороший, простой, что знает, обо всем расскажет!

Около двенадцати часов дня Иван Журавлев во всей форме, в бушлате и ушанке, явился в кабинет командира.

Савич и гость разбирали у стола какие-то немецкие документы.

— Да, да, входи, Иван Егорович! Одну, брат, минутку обожди, мы сейчас. На-ка новый маузер немецкий, посмотри, какой затвор любопытный. Мы сейчас…

Журавлев сел, но маузер, по-видимому, на этот раз интересовал его меньше, чем человек. Для виду он занялся разборкой пистолета, однако больше поглядывал на командира партизан, поглядывал с некоторым разочарованием: не таким, должно быть, он рисовал его себе.

Командир партизанского отряда был молод, никак не старше его самого, Журавлева, и капитан-лейтенанта. Был он русоволос, довольно высок, достаточно строен, но сухорук. Одна рука его, левая, выглядела заметно слабее и короче правой. Над высоким открытым лбом по волосам пролегли две неширокие седые пряди.

Савич и гость оживленно разговаривали. Общий смысл их речей Иван Журавлев понимал без труда — дело шло о какой-то очень большой и рискованной операции на дорогах, там, у немцев. Но подробности ускользали от скобаря: слишком много собеседники произносили непонятных для него слов. Только-только начнешь разбирать что к чему, хлоп: «коммуникации», «рокадные дороги», «стратегия».

Но вот разговор пришел к концу. Гость привстал, потянулся к коробке папирос.

— Григорий Осипович, — сказал ему тогда Савич, — хочу я вас познакомить с нашим замечательным бойцом. Я еще вчера собирался рассказать вам про него, да не пришлось. Прошу! Иван Егорович Журавлев, старший краснофлотец. Ваш тезка. Представлен к ордену. Бывший партизан. Да к тому же и земляк ваш, по-моему.

Командир партизан улыбнулся земляку.

— Я тоже скопской, — весело сказал он, протягивая руку и чуть заметно начиная произносить слова так, как их произносят скобари. — Ну, ну, мы, скобари, народ отцаянный! Известно! Знаете, как одна старушка еще в ту войну солдата спрашивала: «А что, сынок, англицане-то за нас?» — «За нас, бабушка!» — «Слава богу. А француз, сынок, и он за нас?» — «Тоже за нас, бабушка!» — «Вот хорошо! Ну, а цто я тебя спрошу: скопские-то за нас?» — «И скопские за нас, бабушка!» — «Ну, тогда дело будет!» — И он засмеялся. — Так какого же ты, земеля, района? — обратился он к скобарю.

Иван Журавлев смотрел на товарища Журавлева. Лицо его расплылось в широкую улыбку. Этот командир говорил на его родном языке, знал те же рассказы и прибаутки, какие он сам знал.

— Пяцорские мы! — дружелюбно и просто произнес скобарь.

Товарищ Журавлев насторожился.

— Печорский? Из Эстонии? О! А какой деревни? Печорские! Да это же наши соседи.

— Дяревни Мядведово! С самой Ильинщины нашей…

Но он не договорил. Партизан совсем заволновался.

— Позволь, позволь, друг хороший! Из какого ты Медведова, из Сивецкого или из Мешковского? Из Сивецкого? Погоди! Иван Егорович, говоришь? Брат ты мой! Да ты уж случайно не Верхнего ли Егора сын? Не Егора ли Федорыча? Такой рыжеватый. Чуток косолап. Так, миленький, да ведь мы ж тогда с тобой братья двоюродные. Ведь я-то Славковичской волости, деревня Заборье… Осипа сын! Он же тебе дядька родной!.. Капитан-лейтенант, смотрите-ка, двоюродные братья встретились!

Встреча действительно была совсем необычной.

Вот они сидят рядом, эти двоюродные братья, эти Журавлевы, родившиеся на древней русской земле в одном и том же году. У них одинаковые ясные голубые глаза; если смотреть в профиль, они даже походят один на другого. Но все остальное в них так различно!..

Один из них — человек смелый, решительный, умный и сметливый, знал следы зверей в лесу, знал, как кричит зяблик, знал, как надо определять время посева ячменя. Однако ему и в голову не приходило, скажем, что урожай на его ниве зависит от давления воздуха над Гренландией.

Он закончил приходскую школу, два года был лесорубом. Потом стал лесником. В сороковом году получил землю и считал уже самые затаенные, самые смелые надежды свои осуществленными. Он полагал, что теперь уже без всяких препятствий и его сыны — «пять сынов, один другого цище» — смогут спокойно жить.

А теперь он сидел на стуле, опустив между колен могучие руки, и с недоумением смотрел на другого скобаря, на второго Журавлева, на дяди Осипа сына. Что стало с ним за эти двадцать лет!

Гришка! Он, разговаривая, вспоминая детство, не сидел на стуле, а все время ходил из угла в угол по комнате, слегка прихрамывая, размахивая руками. Это удивляло Ивана Журавлева едва ли не больше, чем непонятные слова в разговоре с капитан-лейтенантом. Когда же в минуту молчания командир партизанского отряда вдруг сел у стоявшего возле стенки рояля, машинально открыл крышку и, думая о чем-то своем, пробежался по клавиатуре, Иван Журавлев совсем смутился.

Да, он был определенно не простой скобарь. В то же время это был именно его брат, пусть двоюродный. Он мог говорить «как вси». Он помнил, что Медведово — Ильинщина, Сивцево — Фроловщина. Более того, он был командиром партизанского отряда, — значит, где-то там, в гдовских лесах, он дрался за ту же «зямлю», за которую «по колено в кровь» становился Иван. И тем не менее… «Ай, братки, вот диво! — оторопело думал Журавлев, неотрывно глядя на брата. — И как это так?»

Григорий Осипович Журавлев, молодой еще человек, но уже доктор математики, известный астроном, тоже внимательно, со странным чувством приглядывался к своему неожиданно обретенному брату. Никогда до сих пор перед ним не возникало с такой наглядностью великое различие между тем, что есть и что могло быть с ним, если бы осенью 1917 года над его родным Заборьем не поднялся красный флаг.