Наедине с одиночеством. Рассказы - Эжен Ионеско

Быть может, это просто глупая гордыня — стремиться думать о том, что не создано для того, чтобы о нем думали. Но гордыни во мне нет, да и что такое гордыня? Дело в том, что я не могу тронуться с места. Как будто уперся в глухую стену и не решаюсь отойти от нее. Быть может, это болезнь. Я совершенно один у подножия этой стены. Совершенно один, как глупец. Они-то уже проделали свой путь, они даже организовывают общества — в большей или меньшей степени успешно, это правда, есть даже экстравагантные находки. А я лишь смотрю на стену, отгораживающую от меня мир, и поворачиваюсь к этому миру спиной. Да, я уже заключил с собой договор — не думать, потому что думать нельзя. Это любопытно: они верят, что мир, Вселенная, сотворение есть нечто совершенно естественное, некая данность. И это они — ученые, а я — лентяй, невежда. Мы в тюрьме, конечно же, мы в тюрьме. Но может быть, им удастся дать ответ? Может быть, за жизнь десятков или сотен поколений они смогут постичь непостижимое, вообразить невообразимое? Если они не перестанут работать, садиться в автобусы, создавать книги, считать, отправляться покорять звезды, если микроскопы откроют им, что существует нечто бесконечно малое, может, к чему-то они и придут — сознательно или интуитивно. Но у меня складывается впечатление, что они опираются на ничто, а это тоже всего лишь слово, всего лишь звук. Мы даем имена, которые ни о чем не говорят, вещам, о которых ничего нельзя сказать, имя которым — ничто. Бесконечно малое… Неотступно преследуемый бесконечно большим, я позволяю преследовать себя и бесконечно малому…

Глупые вопросы мешали мне двигаться вперед, обрести вкус к жизни. Хотя есть вещи, которые все же доставляют мне удовольствие. Но эта тревога, это чувство, которое я называю тошнотой микроскопического и тошнотой бесконечного, — были невыносимы. Все проходят через это — в тринадцать, пятнадцать, восемнадцать лет. А потом одни об этом забывают, другим это становится безразличным. Хватает и таких, которые никогда не задавали себе эти вопросы. Политики, например. Я не хочу сказать, что я лучше их. Или что они лучше меня. Я ничего не хочу сказать. Абсолютных ценностей не существует. В этом шаре, заключенном в шар, заключенном в свою очередь в другой шар и так далее… Я подошел к буфету, взял бутылку коньяку и выпил один за другим пять стаканчиков. Бог мой, как мне стало хорошо! Все вопросы куда-то улетучились, я почувствовал, как внутри разливается теплота, почувствовал, что я счастлив — оттого что свободен от всех этих вопросов. Я уже не был пленником одного только шара, меня окутывал теплый плен алкогольного покрывала. Тошнота исчезла. Я больше не думаю о непостижимом. Или просто задвинул эти мысли подальше. Может быть, это проклятие — смотреть в стену. На какое-то мгновение это проклятие отступило. Как бы я хотел остаться в этом состоянии, быть таким, как другие! Мне захотелось растянуться на диване, но я понимал, что усну тогда до утра. Нет, нужно выйти. В ресторанчик.

Выйдя, обошел дом с другой стороны, что дало мне возможность увидеть другие улицы квартала. Сначала была та тихая провинциальная улочка с ее домиками, два-три из них напоминали швейцарские, затем я повернул направо. Эта улица выглядела угрюмой — из-за грязных домов, соседствовавших с домами ухоженными. Там я встретил группу мотоциклистов в шлемах, эти парни были готовы в одно мгновение рвануть с места, точь-в-точь как в том американском фильме, который я смотрел недавно, фильме, будившем в молодых людях желание наводить ужас. Я поспешил отойти от них, спасаясь от самого их вида, от агрессивного шума, который вот-вот взорвет тишину окрестностей. Трое или четверо рабочих в спецовках возвращались домой, по их походке было видно, что некоторое время они провели в бистро. Я почувствовал себя буржуа. И одновременно несчастным, оттого что чувствую себя буржуа, как если бы я совершил преступление. Какое преступление? Напрасно я убеждал себя в том, в чем и так был уверен: никакого преступления нет, но разум не мог одержать верх над иррациональностью. Вот что такое газеты оппозиции! Какую силу имеют клише; вы их отвергаете, а они в конце концов коварно проникают в вас и отравляют. Нет никакого преступления. Никто ни в чем не виноват. Или все виновны во всем: в принципе это то же самое. Однако как уязвимы те, кто чувствуют себя виновными и в то же время понимают, что совершенно не виновны! Какой разрыв между разумом и безрассудством! Тем, кто чувствует себя виновным и одновременно считает себя таковым, остается лишь, так сказать, сложить с себя полномочия. Ничто больше не удерживает их от самоубийства. В то время как я, запутавшийся…

Я повернул направо, за угол, и оказался на более широкой улице, почти такой же широкой, как и проспект, — улица эта была параллельной провинциальной улочке, на которой обитали пенсионеры. Она была не веселее предыдущей. Очень мало жилых домов, зато много огромных мастерских и складов. Позади завода, с левой стороны, тоже размещались какие-то строения. Из них выходили рабочие. И ни одного бистро. Автобусный гараж. Девушка в розовом, являвшая собой резкий контраст с этим фоном. Несколько деревьев с покрытой пылью листвой. Перед началом рабочего дня и сразу после его окончания тут, должно быть, можно увидеть невообразимое количество тяжелых грузовиков и тьму рабочих на велосипедах. Начинало темнеть. Я прошел еще сотню метров, дошел до угла, повернул направо. Передо мной расстилался проспект, который я видел из своего окна и который уже хорошо знал, словно ходил по нему месяцы или даже годы. Конечно, я бывал здесь, когда покупал эту квартиру, но как следует рассмотрел, изучил его лишь сегодня. Я направился к ресторанчику. Прохожих было много. На другой стороне проспекта ожидали автобуса люди все того же типа. Я открыл дверь ресторанчика и с беспокойством посмотрел в сторону столика, за которым обедал: не занят ли он? Он был свободен, отлично. Это будет мой столик. В ресторанчике находилось достаточно много людей, уже зажгли лампы. Я прошел к столику, повесил на стоявшую в углу вешалку шляпу и сел. Зажегся свет и снаружи.

Ко мне подошла официантка, та самая, что обслуживала меня днем.

— Вы обедали у нас? — Она узнала меня.

— Да. Я буду приходить к вам каждый день, обедать и ужинать. Нельзя ли оставить за мной этот столик?

Она ответила, что в таких маленьких ресторанчиках этого обычно не делают. Такое принято лишь в больших ресторанах. Но она попробует. Только я должен приходить пораньше. Я сказа ей, что я человек привычки и что могу приходить обедать в полпервого, а ужинать в семь.

— Видно сразу, что у вас свои правила, — ответила она и дала мне меню.

В обед я заказывал сельдь с картофелем, теперь мне захотелось попробовать что-нибудь другое, и я попросил сардины, бифштекс с пирожками, а на десерт — ромовую бабу. И конечно же, бутылку божоле.

— А вы гурман! — заметила официантка.

— Да, я люблю поесть, а кухня у вас хорошая. И ваше божоле мне тоже нравится.

— Хозяин хорошо знает винодела, тот посылает нам вино прямо с места, и продукты у нас все свежие. Видите — клиентов хватает. Вид у них довольный, едят с аппетитом. У нас лучший ресторан в квартале. Есть также пивная, ее никто не посещает. И еще один ресторан, они с шиком называют его корчмой.

Ее сестра — жена хозяина, сообщила мне официантка, а двоюродный брат работает здесь же барменом. Продукты закупает хозяин.

— Так лучше — работать семьей, легче договориться. Ну, я пойду, меня ждут. Заказ я скоро принесу.

Я повернул голову к окну. Забавное это занятие — наблюдать за прохожими. Вообще-то, я люблю день. Сумерки вселяют в меня тревогу. Но когда смотришь на проходящих мимо людей, таких разных, то начинаешь чувствовать себя комфортнее, приободряешься. Когда я был совсем маленьким, то боялся темноты. Мать выводила меня на улицу и гуляла со мной, держа за руку. Улица была многолюдная, похожая на эту, только поуже. Мать знала многих в квартале. Останавливалась, заговаривала с соседкой. Обменивалась парой слов с торговцами. Я помню эту кишащую людьми улицу, я успокаивался на ней, несмотря на полумрак — освещение было неважное. Большинства этих людей уже нет. Я вспоминаю улицу призраков. И вот теперь прохожие у меня перед глазами вдруг тоже, начинают казаться призраками. Всего лишь призраки. Сердце сжимается, и меня охватывает тревога. Мне становится страшно. Из-за ничего. Из-за всего. Но, к счастью, официантка приносит сардины и вино. И даже сама наливает мне божоле. Ушла. Я выпил стаканчик и налил второй. Так уже лучше. Я начинаю чувствовать что-то вроде веселья. У меня часто бывают такие движения души, такие порывы — навстречу радости, даже счастью, но недостаточно сильные, они быстро затухают. Я знаю способ, с помощью которого можно избавиться от грусти или страха, правда, этот способ не всегда приводит к успеху. Он состоит в том, чтобы смотреть на людей и предметы вокруг как можно более внимательно. Так внимательно, будто видишь весь этот мир впервые. И тогда то, что тебя окружает, кажется загадочным и необычным.