Правосудие - Джон Голсуорси

Фолдер. Я... я... думал... он...

Судья. Говорите правду: да или нет?

Фолдер (очень тихо). Нет, милорд, я никак не мог это знать.

Судья. Это опровергает ваш довод, мистер Фром.

Фром кланяется судье.

Кливер. Когда-нибудь раньше у вас бывало такое временное умопомрачение?

Фолдер (слабым голосом). Нет, сэр.

Кливер. Вы достаточно оправились, чтобы вернуться на работу в тот день?

Фолдер. Да, мне надо было отдать деньги.

Кливер. Но не восемьдесят, а восемь фунтов. Ваш рассудок был достаточно ясен, чтобы помнить об этом? И вы все-таки настаиваете на том, что не помните, как подделали чек? (Садится).

Фолдер. Если бы я был в своем уме, у меня никогда не хватило бы смелости.

Фром (поднимаясь). Вы завтракали, перед тем как пришли обратно в контору?

Фолдер. Я ничего не ел весь день, а ночью не мог спать.

Фром. Вернемся к тем четырем минутам, которые прошли с момента, когда Дэвис ушел, и до того, как вы предъявили чек. Вы говорите, что ничего не помните из того, что было в эти четыре минуты?

Фолдер. Я вспоминаю, что я все время видел перед собой лицо мистера Коксона.

Фром. Лицо мистера Коксона? Это имело какое-нибудь отношение к тому, что вы делали?

Фолдер. Никакого, сэр.

Фром. Это было в конторе, до того как вы вышли на улицу?

Фолдер. Да, сэр, и когда я бежал тоже.

Фром. И это продолжалось, пока кассир не сказал: "Золотом или банкнотами?"

Фолдер. Да, а потом я словно очнулся, но было уже поздно.

Фром. Благодарю вас. На этом защита прекращает, допрос свидетелей, милорд.

Судья кивает. Фолдер возвращается на скамью подсудимых.

(Собирая свои записи). Ваша милость, господа присяжные заседатели! Во время перекрестного допроса мой коллега стремился высмеять аргументы, приводимые защитой по данному делу, и я готов допустить, что никакие мои слова не тронут вас, если показания свидетелей уже не убедили вас в том, что подсудимый совершил преступление в минуту, когда он фактически не мог отвечать за свои действия; в минуту, когда его умственные и духовные способности были настолько парализованы страшным волнением, что это привело его к временному помешательству. Мой коллега упоминает о "покрове романтики", который я будто бы пытаюсь набросить на рассматриваемое нами дело. Джентльмены, это совершенно неверно. Я всего лишь показал вам изнанку жизни, той трепещущей жизни, которая - поверьте мне, что бы ни говорил мой коллега, - всегда лежит в основе преступления. Да, джентльмены, мы живем в высокоцивилизованный век, и зрелище грубого насилия потрясает нас, даже если мы сами от него не страдаем. Но представьте, что вы видите, как насилию подвергается любимая вами женщина. Подумайте, что чувствовали бы вы, каждый из вас, если бы вы были к тому же в возрасте подсудимого. А теперь посмотрите на него. Вряд ли он такая уж благодушная или, скажем, созерцательная натура, чтобы равнодушно глядеть на следы побоев, нанесенных женщине, которой он предан всей душой. Да, джентльмены, посмотрите на него! На его лице нет признаков сильной воли, но нет на нем и признаков порока. Он просто-напросто человек, который легко поддается своим чувствам. Тут говорили о его глазах. Мой коллега может смеяться над словом "чудной", а я думаю, что оно лучше какого-либо другого слова передает особое, жуткое выражение глаз тех людей, нервы которых напряжены до предела. Конечно, его помешательство было не более как мгновенным затмением рассудка, когда утрачивается всякое соотношение вещей. Если человек в такое мгновение убивает себя, ему можно простить - и часто прощают - грех самоубийства. Но ведь находясь в подобном состоянии, человек может совершить - и часто совершает - другие преступления, и тогда мы, совершенно таким же образом, можем не приписывать ему преступных намерений, а обойтись с ним, как с больным. Я признаюсь, что это довод, которым легко можно злоупотреблять. Его нужно тщательно взвесить. Но в данном случае у вас есть все основания сомневаться в полной вменяемости подсудимого. Вы слышали, как я спросил его, о чем он думал в течение этих роковых четырех минут. Что он ответил? "Я видел перед собой лицо мистера Коксона". Джентльмены! Такого ответа не выдумаешь! Это ответ абсолютно правдивый. Вы видели, какая глубокая взаимная привязанность (законная или нет - другой вопрос) существует между ним и той женщиной, которая, рискуя жизнью, пришла сюда свидетельствовать в его пользу. Невозможно сомневаться в том, что он испытал страшное отчаяние в то утро, когда был совершен подлог. Мы хорошо знаем, какую ужасную сумятицу может вызвать такое отчаяние в сознании людей слабых и нервных. Все, что произошло, было делом одной минуты. Остальное последовало так же неизбежно, как смерть следует за ударом кинжала в сердце, как вода выливается из перевернутого кувшина. Поверьте, джентльмены, нет в жизни большей трагедии, чем сознание, что уже невозможно исправить содеянное тобою. Раз чек был подделан и предъявлен - в те четыре минуты, четыре минуты сумасшествия, остальное пошло само собой. Но за эти четыре минуты юноша, которого вы видите перед собой, проскользнул в чуть приоткрытую дверцу той огромной клетки, которая, впустив человека, уже не выпускает его, - клетки Правосудия. Дальнейшие его поступки: нежелание признаться, подделка корешка, подготовка к бегству - все это не признаки сознательного и преступного намерения; ведь он уже совершил свой основной проступок, который привел ко всему дальнейшему. Нет! Все это лишь признаки слабого характера, в котором, совершенно очевидно, главная беда подсудимого. Но неужели же человек должен погибнуть за то, что он рожден и воспитан слабохарактерным? Джентльмены, люди, подобные обвиняемому, гибнут ежедневно под тяжестью наших законов, которым не хватает мудрой человечности, чтобы разглядеть в таких людях больных, а не преступников. Если подсудимого признают виновным и поступят с ним как с настоящим преступником, он им, по всей вероятности, и станет. Это подтверждается опытом. Я прошу вас не выносить приговора, который бросит его в тюремную камеру, наложит на него неизгладимое клеймо. Джентльмены, Правосудие - машина, которая после первого, начального толчка катится дальше сама собой. Нужно ли, чтобы этот юноша был размолот машиной Правосудия за поступок, который в худшем случае был следствием его слабости? Должен ли он стать одним из тех несчастных, которые заполняют темный, зловещий трюм корабля, называемого тюрьмой? Зачем отправлять его в то плавание, из которого возвращаются лишь немногие? Не лучше ли дать ему возможность загладить свою вину, чтобы на него смотрели только как на человека, который немного сбился в сторону, но вернется на прямой путь? Я взываю к вам, джентльмены: не губите этого молодого человека! Ибо в оплату за четыре минуты невменяемости ему грозит гибель, полная и неотвратимая. Его еще можно спасти. Посадите его в тюрьму как преступника, и я ручаюсь вам, что он погибнет. Его лицо и весь его облик ясно говорят, что он не из тех, кто способен выдержать такое страшное испытание. Положите на одну чашу весов его преступление, а на другую - те муки, которые он перенес. Ведь они и так уже вдесятеро тяжелее. Более двух месяцев он пробыл в тюрьме, ожидая суда. Разве он когда-нибудь забудет это время? Представьте, какие душевные пытки перенес он за эти два месяца. Он уже наказан, джентльмены, вы можете быть в этом уверены. Колесница Правосудия подмяла под себя этого юношу уже тогда, когда решено было возбудить против него судебное преследование. Мы присутствуем при второй стадии. Если вы допустите, чтобы дело дошло до третьей, я не дам за него ни вот столько. (Складывает в кружок большой и указательный пальцы, роняет руку и садится).

Присяжные беспокойно ерзают на своих местах, переглядываются, присматриваясь к реакции соседей. Затем они поворачиваются к обвинителю, который встает и, найдя глазами точку, куда ему удобнее всего смотреть, начинает говорить,

время от времени переводя взгляд на присяжных.

Кливер. Ваша милость (поднимаясь на цыпочки), господа присяжные заседатели! Факты этого дела не оспариваются, и защита, если мой коллега разрешит мне так выразиться, построена на столь шатких основаниях, что я не считаю нужным отнимать у суда время подробным разбором свидетельских показаний. У защиты есть только один довод - временное помешательство. Осмелюсь сказать, джентльмены, что мне виднее, чем вам, почему был выдвинут этот... как бы сказать?.. странный довод. Если бы это не было сделано, подсудимому пришлось бы просто признать свою вину. Однако, джентльмены, если бы подсудимый признал себя виновным, моему коллеге оставалось бы лишь взывать к милосердию судьи. Вместо этого он избрал окольный путь и выискал такой... э... своеобразный аргумент, что дало ему возможность выставить перед вами эту пресловутую женщину, вызвать ее в качестве свидетельницы и действительно придать всему делу романтическую окраску. Я поздравляю моего коллегу; я считаю, что он действовал чрезвычайно остроумно. Такими средствами он до некоторой степени обошел закон. Всю историю о мотиве преступления и о переживаниях подсудимого он представил суду так, как это было возможно только при избранной им системе защиты. Но если вы поняли это, джентльмены, вы поняли все. (С добродушным пренебрежением). Вернитесь, например, к аргументу о сумасшествии; трудно представить себе что-нибудь менее убедительное. Вы слышали показания женщины. У нее есть все основания поддерживать обвиняемого, но что она сказала? Она сказала, что подсудимый не был безумен, когда расстался с ней утром. Если бы он потерял рассудок от отчаяния, очевидно, именно в этот миг безумие и должно было бы проявиться. Вы слышали показания старшего клерка, также свидетеля защиты. С некоторым трудом я добился от него признания, что обвиняемый, хотя и был "как потерянный" (свидетель надеялся, что вы поймете смысл этого выражения, и я также надеюсь на это), все же не был безумным в ту минуту, когда чек был вручен Дэвису. Я согласен с моим коллегой: жаль, что здесь нет Дэвиса, но подсудимый привел вам слова, с которыми Дэвис, в свою очередь, передал чек ему. Очевидно, он не был безумным в момент, когда брал чек, иначе он не запомнил бы этих слов. Кассир сказал вам, что подсудимый, несомненно, был в полном рассудке, когда получал по чеку. И вот выходит, что человек, который был в здравом уме в десять минут второго и в пятнадцать минут второго, может утверждать, будто он был безумен в промежутке между двумя указанными моментами, и таким способом избежать ответственности за преступление. Право же, джентльмены, это такое удивительное предположение, что я не намерен утомлять вас дальнейшими доводами. Вы сами составите себе мнение о его ценности. Именно этим предположением воспользовался мой коллега, когда говорил здесь - очень много и очень красноречиво - об ошибках молодости, об искушении и тому подобном. Я мог бы, однако, напомнить, что преступление, совершенное подсудимым, в глазах нашего закона одно из самых тяжких. К тому же, в деле есть особые обстоятельства, как то, что подсудимый дал подозрению пасть на невинного клерка Дэвиса, как связь подсудимого с замужней женщиной, - обстоятельства, при которых вам будет очень трудно придать вес доводам защиты. Короче говоря, я прошу вас, джентльмены, вынести решение о виновности подсудимого, которое, к сожалению, при данных обстоятельствах только и возможно. (Переводит глаза с судьи и присяжных на Фрома и садится.)