Повстанчик - Агния Сенч

— Это что за отряд? — спросили коммунары у Пахомыча, кивая на выстроившиеся метлы.

— Я вот спросите-ка вы их, — засмеялся и Пахомыч. Непременно всем надо порядок наводить. Маленькие не хотят отставать от больших, ну и метут все. Всяк себе метлу сделал.

— А на крыше-то у нас что, видали? — в голос закричали маленькие коммунары.

Взглянув на крышу, большие коммунары увидели массу деревянных граблей.

— Придет покос, а у нас и грабельки, вот они, — об'яснил Костюшка, восмилетний сынок Димитрия Набокова.

— И метлы повезете на участок? — шутят мужики, — там и месть-то нечего, травочка-муравочка там. Раздолье вам там, ребятенки, будет.

— Нет, метлы что! Мы вот что повезем, гляньте-ка, сюда, — тащили за руку девочки. Вдоль стен стояли длинные ящики с высадками помидор, перцу, «синего чая», табачной рассады и т. п. — Все сами сеяли. Перевезем на участок, посадим в землю. Леон Корнеевич сказывал, по книжкам, по-научному, будем пробовать садить.

— Ну, молодцы! А еще чем похвастаетесь? — улыбаются коммунары.

— А вот глядите-ка, сколь мы игрушек малышам наделали.

В самодельных ящиках лежали маленькие игрушечные ведерочки, лопаточки, грабельцы, коромысла, деревянные размалеванные куклы, мячи и другие самодельные игрушки.

В комнатах виднелась чистота, но когда коммунары вошли в общежитие мальчиков, то те хором стали жаловаться, что у девочек в комнатах лучше.

— Да мы им сколь раз убирали и ветками, и картинками, так разве-ж у них удержится, — оправдывались девочки, Только уберешь, а на утро все кверху ногами.

— Ничего, привыкнем, — утешал их Пахомыч, — Мы еще в лагерях пока.

— Ну, а как, ребятенки, по домам по своим лучче, али же здесь, на артеле? — пытают коммунары.

— У-у! Знамо, што здесь лучче, — хором кричат ребятишки. — Тут как-то и время скорее идет, и работа легче кажется. Мы как примемся всем аргышем робить што-нибудь, так шишки воют.

— Оно и у нас так, — замечают коммунары.

Вот только бы женчин наших скорее вместе свести.

При этих словах Гурьян меняется в лице, а Ларька, торопливо взглянув на отца, опускает глаза в пол и хмурится: нехорошо у них шло с Глафирой. Не радела она к коммуне. Своей темной головой Глафира никак не могла понять, что это, к чему было, и, расставаясь со своим насиженным гнездом да «бабьей кутью», она ревела голосом и причитала, как по-покойнику.

— Ничего и женщины свыкнутся. Еще как заживем, — утешаются коммунары.

Во время разговора Пахомыч и все стоявшие тут дети незаметно скрываются в классную комнату, где Пахомыч обычно с ними занимается.

Через несколько минут коммунары вдруг смолкают и изумленно переглядываются меж собой: из из классной несутся какие-то стройные звуки.

— Тсс!… Поют… И когда он успел их… — шепчутся коммунары, прислушиваясь к словам песни.

«Грозою для старости юность идет,Как свет, после тягостной ночи,Мы — дети крестьян и рабочих.Вперед, вперед, товарищи, вперед»…—

ворвалось вдруг в распахнутую кем-то дверь, и коммунары увидели группу поющих детей с Пахомычем во главе. Два красных новых знамени на точеных древках. как два костра, пылали на белой стене.

Ячейковое они и раньше видели, а это поменьше.

— Детское… — шептались коммунары.

С невеселым лицом подошла, скорее подкралась, тем временем Глафира в столовую и тихомолком поманила к себе Ларьку. Тот вышел, нахмурившись, а она его на заднее крыльцо ведет.

Со слезами на глазах сует сыну, достав из-за пазухи, что-то завернутое в тряпицы.

— На-ка, сыночек! Поди-ка, замер ты тутотка на артельных-то харчах… Блинчики тут да оладейки, милой сын. Ешь давай.

— Ты опять, мама? — вытаращив глаза, пятится назад Ларька. Я те сколь раз говорил?.. Пестрю иди покорми, он, можеть, изголодался, а я — эвот как сыт! — Ларька указывает на свою макушку.

Этакая штука не раз повторялась, но «повстанчик» ни разу не брал маминых блинчиков.

* * *

Товарищи, прежние и новые, души не чаяли в Ларьке. Так за старшего и считали. хотя и старше его были там мальчики. Как сказал Ларька слово, значит — конец! Все слушают его. Играми он же руководил. Сильный, ловкий да проворный он выделялся в играх среди остальных детей. Когда конались, то из-за Ларьки готовы были подраться. Всем хотелось быть в его партии. Не любил он только две игры: в войну да в бабки.

— В войну! — говорил он сердито, — что это за игра может быть в войну? Видал ты ее, войну-то эту самую? Наступал Ларька на предложившего играть в войну.

— А-а! Вот то-то что не видал, а то бы и не помянул. Я вот как увидал одинаж Фрола Дубяшина с дыркой на лбу от пули, так провались она, эта война…

Долго ворчал, не мог успокоиться.

— Войны, ребята, хоша бы век не было. Вот победим всех на свете буржуев, ежели оне в драку напросятся, и тогда — ни-ни! Никакой войны! Мужики наши так сказывали.

Игру в бабки терпеть не мог. Случится, выиграет какой-либо мальчуган полный картуз бабок и несет прочь от кона, а Ларька перехватит его на пути, расставит ноги и сердито так:

— Ну, куды ты это понес? — спросит.

— Никуды, я выиграл.

— Выиграл. Ну, иди ложись вон за углом, высыпь бабки и гложи их, как барбос. Р-р-р!

Ларька изображает рычанье пса.

Ребята хохочут.

— Эх, вы! А еще коммунарами назвались. Да это самое, что ни на есть, собственническая игра. Всяк со своим картузом бабок трясется. Ну, понес он, а куда понес? Пьем — едим вместе, а бабки врозь.

Через край хватил Ларька в своем «коммунарском» усердии, но все же забросили игру в бабки маленькие коммунары, послушав Ларьки.

IV

Наконец, настал день отправки коммунаров на участок. Коммунары вышли из села с пением интернационала. Большое красное знамя гордо развевалось и шумело, хлопая полотнищем, точно стремясь взлететь к яркому весеннему солнышку.

Весело было на душе у всех коммунаров.

Даже Глафира улыбалась, глядя на раскрасневшееся лицо Ларьки, который гордо вел свой юный отряд навстречу новой и радостной жизни и звучно пел вместе с другими детьми свой интернационал. Он нес детское знамя.

Пройдя несколько верст, коммунары рассыпались, сломав стройные ряды. Знамена положили на телеги идущего сзади обоза. Кто сел на воз, кто забежал вперед, кто в сторону от дороги. Дети рвали цветы и ловили насекомых. Ларька, задумавшись, отстал от обоза и тихо брел один по дороге. Вдруг он заметил, что кто-то сзади догоняет их на паре лошадей. Ларька почему-то заинтересовался догонявшими их людьми и все время оглядывался назад, замедляя шаг.

Наконец, догонявшие поравнялись с ним, и он увидел, что в тележке сидели трое, повидимому, мать с сыном и дочерью.

Дочери на вид было лет 12, а сыну лет 14. У девочки были синие, синие глаза и длинные русые косы, каких Ларька сроду не видывал. Мальчик тоже походил на сестру, но лицо его было грубее. Все трое одеты по-городски.

— Что это за люди? — подумал Ларька.

Поравнявшись с Ларькой, мальчик поспешно спросил:

— Это коммунары там впереди, мальчик?

Коммунары, а што?

— Все выехали?

— Все… Которы сеяли — наперед выехали, они нас встретят там.

— Значит и ты коммунар?

— Ага.

Мальчик выскочил из тележки и пошел рядом с Ларькой.

— А ты Ларю Веткина там знаешь?

— Шибко даже знаю, — ухмыльнулся Ларька, — потому, как я самый, «Ларя Веткин» и есть.

— Мама! — вдруг крикнул как будто, обрадовавшись, незнакомый мальчик. — Это, знаешь кто?

— Кто? — отозвалась сидевшая в тележке женщина.

— Гурьяна Васильевича сын. Ларион.

— Повстанчик! — громко воскликнула женщина и, выйдя из тележки, с любопытством оглядела Ларьку.

— Ну, давай, повстанчик, знакомиться, — сказала и, как со взрослым, поздоровалась с Ларькой по ручке, от чего тот покраснел до ушей. — Мы Леона Корнеевича Нагорного семья. Гурьян Васильевич бывал у нас в городе.

— Пахомыча семья! — обрадовался Ларька.

— Пахомыча, если так хочешь, — засмеялась женщина.

— Это его подпольное прозвище, на заводе дали.

Ларька не знал, что и говорить от радости. Ведь, он так ждал неизвестную ему семью друга «по подполью» — Пахомыча. И какой, ведь, этот Пахомыч, не сказал даже, что у него дети — одногодки Ларьке. Это уж он нарочно, чтобы порадовать Ларьку.

— Д вас как зовут-то? — скромно откашлявшись и степенно поправив картуз, спросил Ларька.

— Меня Георгием, а ребята просто Геркой кличут, сестру Наташей, а мать Софьей Андреевной.

Дорогой Ларька на вопросы Нагорных успел все рассказать о своей коммуне, а те ему — о городе.

Ларька все время глядел на Наташу и смущенно думал:

— Эх, вот это плохо… Больно уж она такая… Ненашенская. Наши девчонки— вон как робят, а эту, что заставишь делать? Ишь косы-то… А беленькая-то какая, маркая, знать. А платьице-то хоть и ситцевое, а не хрестьянское.