Исчезновение Эсме Леннокс - Мэгги О`Фаррелл

Эсме прошлась по веранде, пиная клубки пыли, которые собирались там каждый день. Надо спросить Китти, откуда они прилетают. В детской было холодно и сумрачно. Почему не зажгли лампы? В темноте ей почудилось какое-то движение, шорох или вздох. Эсме никак не могла различить тускло-белую кроватку и горбатую спинку дивана. Спотыкаясь, она побрела во тьму и наткнулась на кушетку гораздо быстрее, чем предполагала.

– Джамила, – позвала она и протянула вперед руку.

Кожа няни была влажной и липкой от пота.

– Джамила, – повторила Эсме.

Джамила тихо охнула, вздохнула и пробормотала несколько слов – одно из них точно «Эсме». Только Джамила произносила ее имя «Изми».

– Что? Я не слышу.

Эсме склонилась еще ниже.

Джамила выдохнула какие-то звуки, складывавшиеся в непонятные слова на ее родном языке. И что-то в этой речи испугало Эсме. Она выпрямилась.

– Я позову Прана. Я быстро.

Эсме выбежала из комнаты и помчалась через веранду.

– Пран! – закричала она. – Пран! Джамила заболела и…

На пороге кухни она замерла. На низенькой плите что-то дымилось и потрескивало, сквозь щель полуоткрытой задней двери полукругом падал свет.

– Есть кто-нибудь? – спросила она, держась рукой о стену.

Эсме вошла в кухню. На полу стояли горшки, в миске горкой возвышалась мука, нож почти пропал в пучке кориандра. На разделочной доске лежала рыба. Здесь явно готовили ужин и будто бы вышли на минуту или исчезли, испарились, впитались в пол, словно капли масла.

Она развернулась и побрела через дворик. И вдруг ее осенило: стояла тишина. Слуги не переговаривались, не топали ногами, не хлопали двери. Тишина. Только ветви поскрипывали, и ставни постукивали о стену дома. Никого не осталось. Все ушли.

Эсме поспешила к дороге, ее легкие горели. Быстро сгущались сумерки, и силуэты деревьев чернели над головой. Деревянные ворота были закрыты на засов. За ними чернели заросли, в которых там и тут мелькали крошечные, двигавшиеся в темноте огоньки.

– Послушайте! – закричала она. – Помогите мне, пожалуйста!

Вдалеке у дороги стояли мужчины, их лица желтели в свете фонаря.

– Вы слышите? – снова крикнула Эсме и подергала ворота. – Помогите! Моя няня заболела, и…

Мужчины ушли, тихо переговариваясь и оглядываясь на Эсме. Один из них – Эсме его узнала, она не могла ошибиться – был сын садовника, он когда-то катал ее на плечах.

В детской она долго чиркала спичками, пытаясь зажечь фонарь. Наконец свет дошел до пола, до потолка, залил стены, выхватил из тьмы картины со сценами из библейских преданий, стул с высокой спинкой, кровать, на которой лежала Джамила, плиту, стол, книжную полку. Когда тьма отступила, Эсме подошла к детской кроватке. Каждый шаг давался с трудом, ноги болели, как будто она долго сидела. Она вдруг заметила, что все еще сжимает в руке спички. Надо было вытащить Хьюго из кроватки, а сначала освободить руки. Эсме согнулась и осторожно положила спички на пол. Взять Хьюго на руки получилось не сразу. Маленькое застывшее тельце, закутанное в пеленки и одеяла, казалось тяжелее, чем всегда. Малыш был такой холодный и неподвижный, он застыл, как всегда спал – на спине, руки вытянуты, будто он ждет, что его сейчас обнимут, или падает в пропасть.

Позже Эсме рассказывала, что просидела с ребенком в детской всю ночь. Никто не верил. «Не может быть, – отвечали ей. – Ты наверняка уснула. Просто не помнишь». Но она все помнила. Утром, когда свет пробился сквозь ставни, спички по-прежнему лежали на полу, а пеленки сушились у огня. Она так и не узнала, когда именно той ночью умерла Джамила.

Ее нашли в библиотеке. Она заперлась изнутри.

Эсме помнит долгие часы тишины. Тишины необыкновенно абсолютной и всеобъемлющей. Свет таял и снова разгорался. Птицы пролетали сквозь кроны деревьев, как иглы проникают сквозь ткань. Кожа Хьюго стала нежного, сероватого оттенка, будто олово. Для Эсме все остановилось, замедлилось; она чувствовала себя заводной игрушкой, у которой ослабла пружина. Внезапно рядом оказалась мать – вопила и визжала, а отец, склонившись над Эсме, выкрикивал какие-то слова, требовал объяснить, где все, куда исчезли. Ей сказали, что она провела одна в доме пару дней; у нее сложилось впечатление, что дольше, много дольше, десятилетия, века, несколько ледниковых периодов.

Она не отдавала Хьюго. Его вырвали силой. Пока отец и другой мужчина, невесть откуда взявшийся, разжимали ей руки, мать стояла к ним спиной и смотрела в окно. А потом все кончилось.

Айрис, медсестра и куратор спускаются на лифте. Лифт едет долго. Можно подумать, они зарываются в землю, до горной породы, на которой стоит город. Айрис искоса бросает взгляд на куратора, однако дама неотрывно следит за загорающимися по очереди номерами этажей. Из кармана медсестры выглядывает небольшая коробочка – электронный прибор. Айрис как раз раздумывает, что это может быть, когда кабина, мягко подпрыгнув, останавливается. Двери открываются. Перед ними – тяжелая, от пола до потолка, решетка. Медсестра набирает код и предупреждает Айрис:

– Держитесь рядом. И никого не разглядывайте.

И вот решетка позади, стальные стержни снова закрывают проход, а они идут по коридору с длинными люминесцентными лампами, выстеленному красно-коричневым линолеумом. Неприятно пахнет хлоркой. Процессия минует несколько вращающихся дверей, ряд запертых комнат, стол дежурной медсестры, на котором горит желтая лампа… На потолке мигают и поворачиваются им вслед камеры наблюдения.

Айрис не сразу понимает, что здесь не так. Чего она ожидала? Бормочущих всякую чушь безумцев? Воющих сумасшедших? Глубокой тишины она точно не ожидала. Почти все больницы, в которых ей довелось побывать, были переполнены, по коридорам сновали люди, выстраивались в очереди у стен. А «Колдстоун» – пустыня, больница-привидение. Зеленая краска на стенах сияет, будто натертая фосфором, полы надраены до блеска. Пусто. Однако медсестра набирает ключ-код на другой двери, и новый запах неумолимо обрушивается на Айрис.

Зловоние. Духота. Пахнет давно не снимаемой одеждой. Едой, которую много раз подогревали. Комнатами, где никогда не распахивают окна. Айрис видит поставленный на попа матрас и накрытый газетами диван. С другой стороны, за армированным стеклом, сад. Ветер гоняет по бетонным дорожкам бумагу, пластиковые стаканчики и мелкий мусор. Отвернувшись, Айрис на мгновение встречается взглядом с куратором и первой отводит глаза. Они проходят в другую дверь, и медсестра останавливается.

Перед ними большая комната, вдоль стен выстроились стулья. Три женщины за столом играют в карты. Слабые солнечные лучи проникают сквозь узкие высокие окна, из-под потолка бормочет телевизор. Айрис останавливается прямо под телевизионным экраном, пока медсестра что-то уточняет у своей коллеги. Подходит женщина в длинном, растянутом сером кардигане, останавливается слишком близко и переминается с ноги на ногу.

– Сигаретки не найдется? – спрашивает она.

Айрис бросает на нее острый взгляд. Молодая, пожалуй, моложе Айрис, волосы очень темные у корней, но соломенно-желтые на концах.

– К сожалению, нет, – отвечает Айрис.

– Дайте сигарету, – настойчиво просит женщина. – Пожалуйста.

– У меня нет. Простите.

Женщина не реагирует на ответ и не двигается с места, обдавая шею Айрис зловонным дыханием. У противоположной стены пожилая женщина в мятом платье ходит от стула к стулу, повторяя высоким чистым голосом:

– Он всегда приходит усталый. Очень, очень усталый. Надо вскипятить чайник.

Еще кто-то свернулся калачиком, сцепив руки над головой.

– Юфимия! – доносится до Айрис.

Медсестра стоит у двери, упершись руками в бока. Проследив за ее взглядом, Айрис отыскивает в дальнем углу высокую женщину, которая, стоя к ним спиной, поднялась на цыпочки у окна.

– Юфимия! – снова кричит медсестра и, раздраженно хмурясь, обращается к Айрис: – Она меня слышит, я знаю. Юфимия, к тебе пришли!

Женщина поворачивается: сначала голова, потом шея, потом все тело. Она движется медленно, будто пробуждающееся от спячки животное. Юфимия смотрит на Айрис и оценивает ее взглядом, не двигаясь с места. Потом смотрит на медсестру. Снова на Айрис. Одной рукой женщина держится за решетку на окне. Она размыкает губы, но с них не срывается ни звука. Наконец, откашливается.

– Кто ты? – спрашивает Юфимия.

Медсестра говорит громко, как часто обращаются к глухим:

– К ней редко приходят… Правда, Юфимия?

Айрис направляется к женщине.

– Меня зовут Айрис. – Девушка, которая просила сигарету, шипит у нее за спиной: «Айрис, Айрис…» – Вы меня не знаете. Я… я внучка вашей сестры.

Юфимия сдвигает брови. Женщины смотрят друг на друга. Айрис вдруг понимает, что ожидала увидеть дряхлую, едва стоящую на ногах старуху, жалкое подобие человека, ведьму из сказки. А перед ней высокая женщина с резкими чертами лица и внимательными глазами. В том, как она поднимает изогнутые брови, сквозит надменность. Ей наверняка не меньше семидесяти, однако от нее веет чем-то необъяснимо детским. Волосы зачесаны набок и скреплены заколкой, она одета в платье с цветами и широкой юбкой – не самое подходящее для пожилой женщины.