Имя его неизвестно - Павло Автомонов

А на подворье кричали, ругались, угрожали старой матери. Та громко говорила:

— Орися побежала к тетке в гости!..

— Ба, черт ее туда занес. А нам — кровь из носа! — необходимо сегодня же набрать в Германию восемь человек. А где их взять, когда все такие же, как твоя Орина! — отчитывал полицай мать так, что слова долетали до самой ямы.

— Разве же я над нею командир? — вела свое Сегедиха. — Ты же сам, Омелько, знаешь, какая теперь молодежь крученая. Я ей и так и сяк: поезжай в Германию… Говорят, там и мебель прекрасная, и паровое отопление, и электричество сияет даже в хлевах… А может, она до солдат пошла? Ее звали еще днем. Может, она ужин им готовит…

— Брось заливать, старая! Была бы с солдатами, сюда не пришли бы!..

— И что мне с таким неслухом делать! — жаловалась Сегедиха. — И уродится же такая. Два парня были, те послушные. А Орися…

— Не хнычь… Лучше угости самогоном, мы и скажем пану Хариху, что дочка к родичам пошла… Гей, Данько Иванович!! Ты на погребне смотрел?

— Да светил. Ни черта и там…

— Нет самогону, паны полицаи… Бурачка даже мерзлого не осталось…

— А-а! — выкрикнул Омелько. — Тогда слушай: если ты не уговоришь дочь, спалят хату. А из экономии почему она убежала?

— Докрутится она! Если и не попадет в Германию, то виселицы не избежит! — пригрозил Данько Иванович.

— Да я уж поговорю. Я уж отругаю ее, чтобы уважала мать старую. Такие переживания из-за нее, — приговаривала Марфа, провожая непрошеных гостей.

Прижавшись друг к другу, Василий и Орися сидели в пещерке. Ои думал, что судьба нарочно сводит их так близко. Он отсчитывал удары ее сердца и, сжимая руку, чувствовал биение пульса.

А Орися вспоминала, как эта яма впервые спасла ее от немцев в сорок первом году. Тогда многих девушек согнали чистить картофель на кухне. Войска стояли и в городе и в селе. Орися с подругами чистила, а дежурный по кухне следил за их работой. Показалось ли ему, что они медленно работают, или просто ему было скучно, но он придумал себе забаву: взяв самую большую картофелину, кидал ею прямо в Орисю, в ее подруг. А потом смеялся, хватаясь за живот. Картофелины попадали в грудь, было больно. Но еще больнее было на сердце оттого, что их не считали за людей. Работа прерывалась плачем. Это раздражало дежурного по кухне. Он вздумал поколотить нерасторопных работниц палкой и пошел в другую комнату, к плите, где лежала куча хворосту. Как только Орися увидела в руках у солдата палку, она вскочила, точно ошпаренная, и кинулась через окно на улицу. Прибежав домой, бросилась на огород и спрыгнула в жомовую яму.

Жома там было по пояс. Орися пригнулась. Немец бегал по подворью, как вот сейчас полицаи, и кричал, что это ей, Орисе, так не сойдет. Но найти не смог.

Со временем не стало у Сегеды коровы, опустела и жомовая яма. Орися, углубив ее, устроила там пещерку, закрыла вход стеблями подсолнечника и тыквы. Летом здесь росла лебеда, лопухи, бешеница. Злым людям и в голову не придет, что тут, в десяти шагах от ворот, можно скрыться от опасности.

А сейчас она не одна. С ним!.. Орися заметила, что в последнее время исчезла молодеческая смелость Василия. Он стал каким-то робким, стыдливым. Вот и сейчас держит руку, даже не стиснув ее. Ей казалось теперь, что Василий необычный, героический парень, такой, наверно, может полюбить не каждую девушку, и уж, разумеется, не ее, Орисю, которая и среди своих сверстниц только тем и выделялась, что сумела до сего времени избежать немецкого плена. Что-что, а бегать она умеет! Так говорили об Орисе матери дивчат, которых угнали в Германию. На то и ноги бог дал… «А разве она плохо училась? Может, была бы агрономом или врачом, если бы не война!» — говорила мать.

«Агрономом, врачом», — горько усмехнулась Орется.

Мечты. Мечты… Завтра она пойдет с Василием за грузом, Надо помочь парню. Может, и про нее скажут советски о командиры, что она умеет не только бегать. Сделать все, что скажет Василий. Если надо, то и на радио научится работать. Не святые горшки обжигают.

До встречи с Василием Орися думала больше о себе, считала, что самое важное — убежать от немцев, чтобы не осквернить своих рук работой на фашистов. Она бы и в экономию не пошла, если бы не узнала, что партизаны из Ахтырских лесов советовала людям идти в экономию и сеять. Ведь собирать хлеб придется, говорили, уже при своих, при советской власти.

— А мы не онемели, Орися? — спросил наконец Василий.

— Ага…

— Что «ага»?..

— Слышите? — прозвучал голос матери. — Вот вам узлы с одеждой, и собирайтесь скорее. Завтра нечистая сила принесет опять Омельку или Данько. Здесь все, что просила Орися…

— Спасибо, Марфа Ефимовна, спасибо! — благодарил Василий, вылезая из ямы. — Дай руку! — И он помог Орисе.

— Иди, гость, на погребню, там переоденься, — сказала мать. — А ты, доня, в хату. Поспишь часок, там и заря займется, и двинетесь с богом. Иди, хлопче! — положила она руку на плечо Василия.

— Спасибо, мама, — прижался ом щекой к ее жилистой руке. — Я всю жизнь буду помнить вас, как свою родную мать. Вы такая же: с виду суровая, а душой сердечная…

Марфа пропустила его через воротца, что висели на одном крюке, во двор.

— Малые — неслухи; только отпусти вожжи, они и сядут на голову. Ох-хо-хо-хо… И правду говорят: малые дети — малое гоpe. А вырастут… — промолвила она, махнув рукою.

Широкими шляхами и узкими дорогами двигались по Слобожанщине не только немецкие вездеходы, грузовики, пушки, машины с цистернами, но плелись и истомленные, истощенные люди с котомками за плечами. Люди шли из городов в села менять одежду и случайные вещи на картошку, ячмень, кукурузное зерно, муку. Жить людям как-то надо, и они разбредались во все стороны в поисках драгоценного куска хлеба, которого не хватало для них в большом Харькове.

Вышли на зорьке с котомками и Василий с Орисей. Василий надел просторный пиджак брата Ориси, его серые латаные штаны, обул стоптанные ботинки на резиновой подошве, а на голову натянул картуз с маленьким козырьком, из-под которого торчал пучок светло-русых волос. Чем не парубок!

Орися — в сапогах с хромовыми голенищами, какие очень любят носить слобожанские девушки, в материной гейше с большими черными застежками из крученого сутажа, пришитыми еще в старые времена, в цветастом платке, который мать купила в Богодухове в предвоенный год.

Василий поглядывал на свою спутницу, любуясь ее приветливым лицом, свежим румянцем, и потихоньку улыбался.

— Что тебе?

— Ты — как цветок! А я на нищего похож..

— Нашел цветок!.. А что у тебя штаны латаные, так меньше спросу. Видишь, сколько немцев ездит по дорогам.

— Вижу… Подожди! Вон из машины выкинули конверт… — он наклонился и поднял синеватую бумагу. — Пригодится!

— Зачем это тебе?

— Здесь номер полевой почты… Значит, машины были из определенной части. Так и передадим, когда доберемся до леса.

Они шли и шли. Под вечер у Василия отстала подошва, и он привязал ее тонкой бечевкой. Ноги страшно устали.

— Где мы будем ночевать?

— А как ты думаешь?

— Как и все люди, где-нибудь в селе.

— Нет, Орися. Пойдем полями. Уже недалеко. Еще пятнадцать километров, и будем на коне, как говорят… Что, ноги болят? Ничего, Орися! Надо. Пока месяц взойдет, мы будем в том лесу. Но если ты очень устала, зайдем в какую-нибудь хату.

— Можешь не уговаривать! Пойдем!

Тянулись неимоверно долгие часы. Пальцы на ногах у Василия горели, болели натертые мозоли, он хромал. Если бы можно было скинуть эти башмаки и отойти босиком. Но тут колючий бурьян, а земля ночью холодная.

— Уже немного осталось, — напоминал он через три-четыре километра. Ему хотелось говорить девушке нежные слава, лишь бы она шла, лишь бы не думала об усталости.

— Орисенька! Вот обойдем село, а там и лесок за дорогой. А в том лесу… остались мы впятером. Если бы ты знала, какие они были хорошие — Евгений, Дмитрий, Анатолий и мой напарник — радист Роман. Были! — голос его задрожал, как натянутая струна.

— Да я же не жалуюсь. Расскажи лучше о них, о своих ребятах!

— «Судьба!» — скажут соседи Анатолия, утешая его жену и сына. Судьба! Не балует она нашего брата. И Романа будут поджидать его родные, когда наши войска пройдут через Галичину. Будут писать в часть, командиру, братья и мать Дмитрия. Будут запрашивать, где их сын и брат?.. А Евгений — сирота, ленинградец: отец и мать у него умерли с голоду в блокаду.

— А у него была девушка? — спросила Орися, заслушавшись.

— Была: Нина, беленькая такая, с задумчивыми глазами. Женя показывал мне ее фотографию. Она тоже ленинградка!

— Какие они герои! Не зря немцы и в сорок первом и в сорок автором при упоминании о Ленинграде зубами скрежетали, — сказала Орися.

— Умирая, Евгений оказал: «На тебя надежда!» На нас с тобой надежда, Орися… Ты устала? Давай, я понесу тебя.