Антишахматы. Записки злодея. Возвращение невозвращенца - Виктор Корчной

В карты, кстати, он играл неважно, злился на себя за ошибки, но с увлечением постигал науку. Засиживаясь, как правило, за полночь, мы сметали все съестные припасы и к пяти утра шли в единственный открытый в это время питательный пункт. Спасительной точкой была столовая для грузчиков на Московской-товарной. Там за копейки выдавали хлеб и «вчерашние» щи. На редкость колоритной была и публика в этой забегаловке. С горячими мисками в руках мы забивались в угол. И я шутя говорил

Виктору, тогда уже международному мастеру: «Дорогой маэстро, храните инкогнито, вас не должны узнать...»

Не стоит думать, что натиск спортивного и партийного аппарата на гроссмейстера Корчного начался после его невозвращения из Голландии. Увы, нападки (и очень острые!) начались ранее и первого своего пика достигли в 1974 году после финального матча претендентов с Карповым.

...Сегодня каждому здравомыслящему человеку ясно, что Корчного вынудили покинуть страну. Никогда не лез ему в душу и теперь не хочу спрашивать сколь трудно было Виктору сделать такой шаг. Ведь помимо всего прочего, он оставлял «заложником» своего сына Игоря. И этим обстоятельством мстительные аппаратчики воспользовались. Сын Корчного был отлучен от комсомола и университета, посажен в тюрьму за неявку в военкомат. И все это было сделано перед матчами с Карповым в Багио (1978) и Мерано (1981). Расчет точный, он бип прямо в цель. Надо было взвинтить, выбить из колеи опасного претендента. Какой уж тут хладнокровный шахматный анализ, какая игра, когда сын — в тюрьме.

Возвращаясь к тем предматчевым дням, я смею думать, что Корчной сделал трагическую ошибку. Более практичный человек не стал бы в той ситуации играть матч. Но Виктор умел рассчитывать ходы только на шахматной доске. Он никогда не был гибким политиком, редко слушал советы, привык все брать на себя — даже если сил не хватало.

Весь мир, затаив дыхание, следил за борьбой в Багио. Фора в двадцать лет — дело нешуточное, но Корчной выглядел в том трудном поединке достойно. Жестокие срывы на старте не сломили его волю, и он, одержав три полновесные победы, сравнял счет и оказался за шаг до цели. Но на этот шаг сил у него уже не хватило...

Корчной, наверное, читал наши газеты в тот далекий уже период. Конъюнктурные статьи не могли не огорчать его. А может, ему думалось, что и впрямь его считают злодеем на Родине? Ведь дошло до того, что перестали упоминать его имя и фамилию, заменяя их в репортаже кличкой «претендент», что звучало иной раз как «предатель».

Поверь, Виктор, далеко не все соглашались с этим...

1990

«ХОЧУ ЖИТЬ ПО СОВЕСТИ!»

По-видимому, я не получил должного советского воспитания в семье. Наверное, моему отцу воздалось за эту небрежность полной мерой — в числе нескольких сотен других плохо вооруженных ополченцев он погиб на Ладожском озере в ноябре 1941 года. Воздалось сполна и остальным членам отцовской семьи, где я воспитывался,— все как один они скончались от голода в осажденном Ленинграде.

А я вот остался, выжил. И уже в 16 лет, в 1947 году, позволил себе первое — если хотите, политическое — выступление. На уроке истории СССР я заявил, что в 1939 году Советский Союз вонзил нож в спину Польше. Учительница истории Валентина Михайловна Худина несколько дней пребывала в животном страхе. Я был ее любимым учеником — доносить на меня она не хотела. В классе она была одним из любимых преподавателей. Но мог же среди 26 учеников найтись Павлик Морозов! Поскольку я сейчас пишу эти строки, нетрудно заключить — подонка не нашлось...

Как видите, я очень любил историю. Я видел в ней правду жизни, преломленную в исторических событиях. И — наивный молодой человек! — я направился после окончания школы на исторический факультет Ленинградского университета имени Жданова. Довольно быстро я уяснил себе, что с правдой жизни обучение истории в университете имеет мало общего. Требовалось изучать, а лучше зубрить, написанное Лениным и Сталиным. Несмотря на то, что у меня была хорошая память, изучение «классиков» всегда давалось мне с трудом. Я ощущал в себе какой-то внутренний протест. Нет, что вы, я не был диссидентом, я был шахматистом! И потому искал если не правду жизни, то хотя бы логику в том, что изучал. А ее-то как раз и не было.

Все же и я иногда использовал специфику требуемых знании. Хорошо помню: на втором курсе я отправился сдавать экзамен по истории средних веков. Твердых знаний предмета у меня не было, зато по дороге, в трамвае, я прочитал только что опубликованную статью вождя «Марксизм и вопросы языкознания». Вождь громил лженаучную теорию Марра, а заодно высказал вкратце свои соображения о каком-то событии, происшедшем в средние века.

Я очень ловко ввернул замечания Сталина; профессор была в восторге и поставила мне высший балл. А я, вроде бы достигнув своей цели, чувствовал себя странно: как будто сам себя оплевал...

Большей частью я все-таки был верен себе и за показухой не гонялся. Пришло время государственного экзамена по марксизму — предмет особенно трудный для меня ввиду отсутствия логики в доводах. Было несколько экзаменаторов, студент мог выбрать одного из них. Я приметил, что в числе экзаменаторов была одна моя родственница. Но не пошел к ней. «Хочу жить по совести!» — первым написал Владимир Войнович. А подумали многие, и я в том числе,— и получил тройку.

Память снова и снова возвращает меня к университетским годам. Кроме извращенных норм обучения, давила общая обстановка на факультете. Товарищеские отношения, симпатии юношей и девушек друг к другу — все находилось под контролем, было извращено в духе партийной идеологии. Пьянки в факультетских группах по праздникам — 7 ноября, 1 мая, 9 мая, 31 декабря. Звериное похмелье людей, желающих хоть на мгновение забыть, что с ними в жизни происходит. Участие в пьянке вроде бы добровольное, а фактически обязательное. Иначе скажут: «Брезгует коллективом», а оттуда уже и до «персонального дела» недалеко, а персональное дело может обернуться серьезными последствиями...

Студенческая бедность вошла в поговорку. Вспоминаю себя: в кармане деньги на трамвай, иногда еще на пачку самых дешевых папирос. Совсем редко — на студенческий нищенский обед. Если получаешь стипендию — немалое подспорье. Но это мне не всегда удается. Получишь тройку на экзамене, не сдашь зачет — плакала стипендия на полгода. Тройку можно пересдать, если разрешит комсомольское бюро курса. Видите, коммуна! Все решают сами студенты! Даром что деканат поставляет им нормы — сколько людей нужно лишить стипендии... Помню заседание бюро на первом курсе. «А тебе зачем пересдавать? — сказали мне мои якобы товарищи по курсу.— Ты же шахматист, а не историк!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});