По долинам и по взгорьям - Александр Медведев

Когда Илью сослали в Сибирь, сестра, оставшаяся с двумя ребятишками, стала брать шитье на дом. Весь день она стучала на швейной машинке, на которой золотыми буквами было написано «Зингер», а меня мать отправляла присмотреть за двумя пискунами. Я, сам в ту пору еще мальчонка, как умел развлекал малышей: ползал с ними по полу, щекотал их, стучал деревянной ложкой по старому глиняному горшку.

И вот именно тогда время от времени в дом стал заходить этот самый черноглазый молодой человек с чемоданчиком. Сестра уважительно называла его Петром Захарычем. Он каждый раз долго копался в машине, смазывал ее, а потом, усевшись за стол, что-то записывал в потрепанную книжонку. Проводив его, сестра быстро одевалась и убегала в лавочку, откуда всегда возвращалась с покупками. Это казалось удивительным: ведь только-только она ломала голову, где взять денег?

Но однажды я услышал, как Петр Захарович говорил в кухне сестре:

— Возьмите. Сегодня только пять рублей. А поправится дело, донесу еще. Товарищи просили кланяться.

Помню, что я воротился домой обеспокоенный и поспешил поделиться с матерью:

— Мам, а нашей Марье Петр Захарыч деньги носит. Сегодня пять рублей дал и сказал, что еще донесет…

Но мать прикрикнула на меня:

— Всюду-то лезешь со своим носом!.. Не вздумай еще кому такое сказать. Померещилось тебе.

— Ничего не померещилось! — вознегодовал я.

— Ну и молчи, сказала тебе! — и перекрестилась на иконы в углу: — Пошли ему, господи, доброго здоровья.

— Это кому же? — спросил вошедший в кухню отец.

— Петру Захарычу! — закричал я, обрадованный собственной догадливостью.

— Просто Захарычу, — сердито поправил отец. — Захарыч правильный человек, что и говорить, пожелать ему доброго здоровья не грех. Все они, Ермаковы, правильные люди — и отец и сыны.

Вскоре после этого странный агент компании «Зингер» исчез. Позже я узнал, что он сидит в тюрьме за «политику».

…И вот теперь, когда Илье нужно было отправляться на войну, у нас в доме опять вспомнили Захарыча.

— Эх, был бы он тут сейчас, разъяснил бы все как есть, — сказал отец.

— Не он один такой! — заметил Илья. — Много теперь таких.

— Ой ли? А сколь?

— Сколь — не знаю, но немало, — чуть помедлив, ответил Илья. — Вон Малышев, который в больничной кассе делами управлял… Он вчера сказал нам на прощание: «Это будет последняя война за последнего царя».

Помолчали. Потом отец снова спросил:

— А еще что он говорил?

— Вот про это я тебе, пожалуй, не скажу. Уж ты на меня не серчай. А про последнюю войну накрепко запомни…

Первое время после начала войны на заводе, как и вообще в городе, чувствовалась какая-то растерянность. Работа замедлилась. Наш «секретный» цех опустел. Некоторых взяли в армию, некоторым, в том числе мне и Зотину, предложили уйти «в гулевую», без оплаты.

После проводов Ильи все чаще стал наведываться к нам в дом бородач Синяев, которого связывала с Ильей давнишняя дружба.

Я уже твердо знал, что Малышев, Николай Сивков, Борис Комаров, Илья и Ермаков связаны чем-то общим, близки друг другу. Теперь к этим людям прибавился еще Сергей Артамонович Синяев. Мне хотелось видеть рядом с ними и Шпынова. Однако начальник прокатки, хоть и хороший человек, но барин, и никак не мог я представить себе, что и он может быть таким же понятным, простым и близким, как друзья Ильи.

С. А. Синяев.

Недели через три — четыре, проболтавшись бесцельно — все с войной опостылело: и рыбалка, и охота, — мы с Федей Зотиным получили извещение о явке в свой цех. Там нас двоих сразу же определили управлять мощным гидромеханическим прессом. Мастер, уходивший на войну, торопливо познакомил меня и Федю со сложной машиной, объяснил, что мы должны с помощью пресса выравнивать огромные стопы покоробленного при оцинковке железа.

Радости нашей не было границ.

Федя опять оказался главным, я помогал ему. Теперь грохочущие и дымные цеха завода не пугали меня, как год назад. Я привык к заводскому шуму и даже полюбил его.

Но однажды, уже поздней осенью, пришел конец нашей работе на прессе. Заторопился как-то мой старшой, хотел побыстрее вытянуть пачку, да перегрузил пресс — и винт лопнул. Меня швырнуло к стене, сразу наступила ночь… Из больницы я вышел раньше, чем Федя, у которого были сломаны рука и нога. Вернулся на завод, теперь уже в прокатку, на должность приемщика-весовщика.

В ночную, опять двенадцатичасовую, смену в душной конторке, у полыхающей жаром печки, часто собиралась наша дружная ватага повзрослевших теперь бывших подручных сортировки. Спорили о немецких «цеппелинах», о страшенной жаре вольтовой дуги и многом другом.

Нередко к нам заходили дядя Николай, Борис Комаров и Сергей Артамонович Синяев. Мы умолкали, слушая их рассказы. Яснее становились события далекого девятьсот пятого года и причины войны. Иногда Сивков или Комаров приносили и читали аккуратно сложенные листки нелегальной газеты, которая ходила по рукам проверенных рабочих.

Вечерами в конторку стал часто заглядывать и новый машинист локомобиля, похожий на цыгана, чернявый Верещагин. Я помнил, как перед самым отъездом Илья потихоньку предупреждал Синяева: «Глядите в оба, Артамоныч, что-то мне не по душе новенький, Верещагин этот. Чую, неспроста он с Деревянной грозой намедни шептался…»

Однажды Комаров шепнул Сеньке Шихову:

— Слетай мигом, друг, на локомобиль, скажи машинисту, что шуровщики с генератора шибко звали его посмотреть паропровод: пробивает там у них чего-то, а дежурного слесаря нет. Мигом слетай, а обратно забеги за котлы да открой калитку, которая на запасный ход, на плотину. Только смотри: обо всем молчок!

Дело сварганили чисто, комар носу не подточит, как, смеясь, говорили рабочие, намекая на фамилию Бориса. Шуровщики отвинтили кран паропровода, чтобы машинист не почуял никакого подвоха. Старшой шуровщиков, продымленный, чумазый как черт, рассказал потом:

— Огрел это я его по башке, легонько, доской от мостков. Он, знамо дело, мордой в землю… Ну, а у нас бочка с золой, да мазута в ней еще малость было. Мы его прямо туда… Потом понесли на плотину. А когда его ветерком пообдуло, очухался он, строго ему наказали: «Не ходи, мол, гулеван курчавый, к нашей солдатке Марфушке, а не то и ноги обломать можем!» Небось жаловаться не станет: за ним и впрямь этот грех по части Марфушки-то водится. — Старшой улыбнулся и при всеобщем одобрении шуровщиков добавил: — Еще кого поучить потребуется, ты только мигни нам, враз обалебастрим!

Получив такой урок, новый машинист на заводе больше не появился[2].

Прошел 1915 год. Завод по-прежнему дымил, грохотал, но выделка глянцевого, кровельного железа заметно уменьшилась: уже вторую партию молодых рабочих погнали на фронт.

Многие наши ребята — ученики и подручные — были досрочно поставлены на самостоятельную работу: за станки и к печам. Герману Быкову доверили токарный станок. Пашу сделали старшим в смене шуровщиком-кочегаром печей листопрокатки. Сашу Викулова назначили машинистом копрового электрокрана на мартене.

В 1916 году по совету Бориса Комарова вступили мы — группа заводских подростков — в члены добровольной пожарной дружины, которая помещалась в волостном правлении. Там на сходках при обучении пожарному делу, да и на любительских спектаклях мы всегда улучали минутку поговорить с Борисом или с Синяевым, а иногда и певали «Смело, товарищи, в ногу…» Привычным стало новое для нас, прекрасное слово — «революция».

Тогда же по поручению Комарова я познакомился с одним телеграфистом с железной дороги — Ионычем и стал ходить к нему в гости. Иногда мы просто беседовали о жизни, о заводских делах, но частенько Ионыч сообщал мне какую-нибудь новость или давал записку для передачи Борису либо Николаю Сивкову, которые не могли заходить к нему, так как были на подозрении у полиции.

Мать Ионыча быстро ко мне привыкла. Ее меньшого — Пашуньку, моего приятеля по заводу, — призвали в армию, и она принимала меня как сына. В этом доме было очень много книг. Поджидая хозяина с работы, я обычно читал. Здесь впервые мне довелось познакомиться с чудесными произведениями Максима Горького.

В конце февраля семнадцатого года, зайдя как-то к Ионычу прямо с завода, получил я от него такое задание:

— Беги обратно и передай кому следует, да поосторожней, чтобы чужие уши не слыхали, — по беспроволочному аппарату из Петрограда сегодня секретно сообщили: начались массовые беспорядки, Питер на осадном положении. Дело пахнет революцией, не иначе.

Я мигом добежал до завода и передал сообщение Ионыча Борису Комарову.

— Спасибо за хорошую новость, Сано, — поблагодарил Комаров, а потом добавил: — Теперь иди домой да помалкивай.