Сказ про Игната-хитрого Солдата (c иллюстрациями) - Борис Привалов

Приметы Спирька чаще всего придумывал сам.

— Рога у месяца нынче круты. К чему бы это? — спрашивал, к примеру, Стоеросов.

— К добру, князь-батюшка, — не задумываясь, отвечал Чёрт. — Овёс хороший уродится. Верная примета.

Бывало, схватится Стоеросов за бок:

— Ой, Спирька, колет! К чему бы это?

— Левый бок колет? Это, князь-батюшка, всё одно что увидеть, как заяц лапой умывается. Верная примета, дедовская.

— А заяц… лапой… к чему? — пугался князь.

— К радости, беспременно к нежданной радости! Либо охота будет удачной, либо сон весёлый привидится!

Перед князем Спирька расстилался блином: хоть режь его, хоть ешь, хоть выброси. Но для слуг не было злее и страшнее пса, чем Спирька-Чёрт.

Когда он видел какой-нибудь, как ему казалось, неполадок, то немигающие бисеринки Спирькиных глаз начинали сверкать со змеиной яростью, и никогда нельзя было угадать, какую пакость Чёрт сотворит через мгновение.

Мечтою всей Спирькиной жизни было найти клад — одно из тех многочисленных сокровищ, которые, по преданию, таились в землях Болотного края. Из поколения в поколение передавались легенды о спрятанных и закопанных сундуках с золотом и коробах, наполненных самоцветами.

— Ханские орды совсем рядом стояли, — сказывали старики, — да болото переступить побоялись. А здесь со всех краёв бояре скопились — убегали от хана… боялись, как бы в плен не попасть.Ну и прятали всё, кто чем богат был.

О кладах и о своей преданности Стоеросову Спирька-Чёрт мог говорить без передышки целую ночь. Но это не мешало ему, используя своё положение управляющего, обворовывать князя при всям удобном и зачастую не слишком удобном случае.

…Вторым по влиянию на князя человеком в Болотном краю считался брат Спирьки — Парамон, сельский поп.

Такой же коротенький, как Спирька, Парамон отличался необычайным тщедушием — был худенький, словно подросток.

А на мелком теле, как тыква на колышке, сидела лысая голова с едва приметной жёлто-рыжей бородёнкой.

— У самого плечи уже лба, — зло шипел Спирька, — а хлебом не корми, дай покрасоваться!

Поп Парамон любил быть на виду. Когда оказывался в княжеских сводчатых палатах, то непременно садился поближе к Стоеросову — всё позаметнее.

Скамью выбирал повыше — пусть даже ноги до половиц не доставали, мол, я не ниже других.

Ковш для питья выбирал большой — дескать, и мы не лыком шиты, не менее других выпить можем.

Рот у попа Парамона был мокрый, толстый. Он шевелился, топорщился на жёлтом, как старая свечи, лице алой тряпицей.

Парамон стал любимцем князя вопреки желанию Спирьки.

Спирька боялся брата. Знал, что Парамошка если и не хитрее, то уж, во всяком случае, учёнее — недаром его наукам всяким мудрёным в городе обучали, попом сделали.

— У-у, Чёрт! — ругал поп Спирьку. — На брата единокровного наушничаешь! Каким ты только зельем князя приворожил? Да ладно, дай срок, будет и на моей улице праздник!

Долго выжидал Парамон подходящего момента и дождался.

То ли Стоеросов переспал, то ли объелся, то ли опился — только занедужил крепко. Лежал, стонал, всех гнал прочь, временами даже в забытьё впадал. Весь день князь глаз не сомкнул, а чем ближе к ночи, тем больше страху терпел — боялся он ночного сна, запомнил предсказание ворожеи. А вдруг после бессонного дня ночью сон сморит, что тогда? Может, в эту именно ночь беда и придёт! Одолеет хворь, подрубит под корень!

Спирька с ног сбился — искал знахаря. Бабка-травница Захаровна на неделю в лес ушла, травы целебные собирать — не сыщешь, не кликнешь.

За лекарем в Заболотье ехать? Пока туда да пока обратно, что от князя останется за это время?

Тут-то и взял своё Парамон. Обучили его в городе, видно, не только поповской премудрости, но и многому другому. Взялся он вылечить князя.

— Избавишь меня от хвори, — в промежутке меж двумя стонами изрёк князь, — первым другом будешь. Ежели твоё лекарство не поможет, сгною в яме, не погляжу, что ты поп. Вот в прежние времена были лекари… эх… ой… ой…

— Отступись, Парамошка, отступись! — шипел Спирька. — Голове твоей надоело на плечах сидеть, что ли?

— Усидит голова, усидит, — спокойно отвечал Парамон.

Он достал из-под рясы кривой бычий рог, закнутый тряпицей. Поднёс рог к свече, вынул трячицу, заглянул внутрь.

Спирька, сгорая от любопытства, тоже сунулся к рогу, чуть головой с братом не стукнулся.

— Смотри, смотри, — усмехнулся Парамон, — тайны тут нет.

В роге плескалась вода. Пламя свечи отражалось в ней.

— Ничего не вижу, — пролепетал Спирька. — Пусто вроде.

— Ан нет. — Парамон запустил свои тонкие, почти ребячьи, пальцы в рог и вытащил оттуда лоснящуюся чёрную ленточку.

— Пиявка! — ахнул Спирька.

— Догадлив, Чёрт! — снова усмехнулся Парамон и, подойдя к лежащему на перинах князю, ловко приложил ему пиявку за ухо. — Ну-ка, пиявица, оттяни дурную кровь!

Пиявок у Парамона было семь, и все они пошли в дело.

Князю полегчало, и он заснул, несмотря на то, что уже наступил вечер.

Поп Парамон просидел со спящим до восхода солнца, и за эту ночь с князем не только ничего не произошло, но даже и обычных дурных снов он не видел, спал без разговоров — крепко, как в старые времена.

Проснулся князь Данила Михайлович в необычайно добром расположении духа и сказал Парамону:

— Попа нечисть всякая боится, потому и хворь моя сбежала, и нынче ночью не случилось со мной ничего худого. Выходит, ты человек святой, особый. Будь при мне!

Князь взялся было за одно из колец, которыми были унизаны его пальцы, но пожалел.

Тогда он дал попу медный знак бороденный — «с бороды пошлина взята».

— У меня свой орден! — сказал Стоеросов. — Носи неделю, в знак милости моей княжьей!

— Спасибо, батюшка Данила Михайлович, — смиренно ответил Парамон. — На земле — ты, на небе — бог. Вот кабы попасть мне в царствие небесное только о тебе бы, князь, и молился.

И поп Парамон, поглядывая на шипящего от зависти Спирьку да посмеиваясь, остался при княжеской особе.

С той поры братья почти каждую ночь вместе сидели возле Стоеросова и только ждали момента, чтоб уязвить один другого.

Князь проникся большим уважением к пиявкам и приказал, чтобы они всегда были под рукой. В хоромах княжеского терема всюду отныне стояли ковши, сосуды и глиняные горшки с пиявками. Часто во время приступов гнева Стоеросов разбивал горшки или опрокидывал ковши; тогда пиявки расползались по терему и отыскать их в тёмных углах и закоулках было невозможно. Время от времени кто-либо из слуг громко на весь дом взвизгивал: это означало, что какая-то бродячая, изнывающая от голода пиявка решила подкрепиться.

— Что за крик? К чему это он? — спрашивал князь.

— К добру, батюшка, — тотчас же отзывался Спирька. — Будет радость великая. Первый жеребёнок, что у нас родится, самым быстрым скакуном станет!

Вот от верных слуг — попа и Чёрта — Ночной князь и ждал совета: как засуху и неурожай в свою пользу повернуть, что ещё можно у крестьян-горемык оттягать.

Расписные своды княжеской палаты освещались толстыми свечами. Свечи сочились жирным воском, сытое пламя слегка шаталось, по потолку и стенам нехотя, медленно бродили тени.

Стоеросов был мрачен. Летний день длинный, пока кончится, на глазах пузыри наспишь. Князь любил тепло, даже летом спал среди перин и ковров как медведь в берлоге. Жара, духота. Из двери пар валил, как из хорошо протопленной баньки. К вечеру князь распухал от сна, долго не мог в себя прийти, капризничал, беспричинно гневался.

Я добрый, я хороший, — жаловался князь, играя кольцами на пальцах, — а вы только и норовите меня обокрасть, по миру пустить.

Спирька и поп Парамон покорно кивали головами — в эти мгновения князю перечить было нельзя.

Стоеросов вперил взгляд в сводчатый потолок палаты, закрыл левый глаз.

Тотчас же Спирька поднёс к бороде князя ковш с медовухой.

Князь взял ковш и, закрыв оба глаза, единым духом втянул медовуху в себя.

— Уф, полегчало, — отбрасывая ковш далеко в сторону, вздохнул Стоеросов. — Хороша медовуха… Однако не та, что в добрые времена.

Под «добрыми» князь разумел те далёкие вредна, когда все бояре могли носить и растить бороды без опасений.

Поп Парамон в задумчивости мусолил пальцем лоб.

Спирька сидел на краешке лавки и следил за лицом князя — как бы чего не пропустить, как бы вовремя уловить княжеское желание.

Стоеросов волновался, снял пальцами со свечк воск наплывший, принялся его мять, катать.

Братья молчали, ждали княжеского слова. Не для того же Стоеросов их нынче позвал, чтобы лишний раз пожаловаться на новые времена и повздыхать по безвозвратно ушедшим старым.

Стоеросов взглянул на братьев пристально: