Медитации хазарки - Любовь Овсянникова

Можно было сколько угодно думать так или иначе. Но все эти, столь убедительные сентенции, стали смешными, разорванными в клочья и разбросанными материями, ветошью, ничтожными обрывками, копеечным умствованием, ибо волшебство продолжалось — нарастая и усиливаясь! Против гениального встало сверхгениальное! Люди захлебывались в восприятиях: кто-то заламывал руки, кто-то смеялся и хлопал в ладоши, иные замерли и побледнели, как в шоке. Общим было одно — у всех катились слезы, все дрожали от счастья, позабыв обо всем. Ничто не могло изменить восторга этих мгновений.

— Что делает! Что делает, а?! — с придыханием повторял папа, вскочивший и сидя слушающий эту песню.

Хочется повторять только одно: потрясение! потрясение!! потрясение!!! Зал встал, крики «бис!» сотрясали стены дворца. Мы с мамой исходили тихим безыменным энтузиазмом. Сквозь слезы, я дрожащим голосом повторяла только строку, которую смогла запомнить:

Люди мира, на минуту встаньте!

А потом еще больше заливалась слезами и замолкала. Папа, этот скептичный и сухой человек, подхватывал мой порыв и подпевал зычным баском, больше пригодным для военных маршей:

Берегите,Берегите,Берегите мир!

Позже я переписала из газет стихи Соболева, и «Бухенвальский набат» стал нашей любимой застольной песней. Как ни странно, она вписывалась в наши торжества, всегда проникнутые памятью о войне, болью потерь, гордостью за Великую Победу.

30 марта 1963 года в центральных газетах появилась информация ТАСС об этом концерте азербайджанских артистов. Мы ее с нетерпением ждали, чтобы узнать имя гениального певца. В ней сообщалось: «Самый большой, можно сказать, редкий успех достался Муслиму Магомаеву. Его великолепные вокальные данные, блистательная техника дают основание говорить, что в оперу пришел богато одаренный молодой артист». Пресса вообще очень активно откликнулась на успех молодого певца — один за другим следовали восторженные оценки, анализ исполнения, попытки понять непостижимое, разгадать тайну новоявленного чуда. Тут же возникшие поклонники гонялись за ними, переписывали их в тетради и давали читать друзьям. Так зажглась звезда Муслима Магомаева, началась эпоха его торжественного шествия по планете.

Новая встреча с ним произошла в ноябре того же года, когда по телевидению транслировали концерт из Московской филармонии. Тут звучали Бах, Гендель, Моцарт, Россини, Шуберт, Чайковский, Рахманинов, Гаджибеков, в третьем отделении исполнялись итальянские и современные песни. В конце Магомаев сел за рояль и под собственный аккомпанемент спел «Come prima», «Guarda che Luna», твист Челентано «Двадцать четыре тысячи поцелуев».

Помню, в одном интервью блиставшая тогда Клавдия Шульженко не без легкой зависти сказала: «Как только появился Магомаев — это стало явлением. Он был на голову выше всех молодых. Он всем безумно нравился». Это высшая похвала, какую певец мог получить при жизни из уст коллеги по творчеству.

Я представляю, что так в свое время народ боготворил Паганини, Карузо… других властителей душ, совершенно непостижимым образом сумевших преодолеть земные мерки, постичь запредельные тайны, уловить дыхание высших сил и, пропустив это все через себя, отдать черной трудовой массе, обогащая ее и поднимая до звезд единственно для того, чтобы постоянно в ней вызревал и из нее рождался истинный Бог.

Неизменного кумира моей юности и всей жизни не стало рано, 25 октября 2008 года, а ведь он был всего лишь на пять лет старше меня. С его уходом я почувствовала настоящее горе и духовное сиротство. Это была личная потеря, тяжело переживаемая, ибо он олицетворял мир, которым жили и который любили мои родители. Он продлевал во мне ощущение их присутствия. Душа болела долго, пока не примирилась с мыслью, что время и мир покидают арену с той стремительностью, с какой уходят маяки, освещавшие мой путь. Боги тоже не вечны.

Приведу здесь два стихотворения, которые тогда же возникли у меня как терапия, как спасительный крик.

* * *

Вы к нам пришли в годах шестидесятых,Когда в стране царили труд и мир.По праздникам и прочим круглым датамВаш голос заполнял земной эфир.И слушать Вас вошло тогда в привычкуСредь прочих сказок сбывшихся и див.Небрежным жестом Вы чиркнули спичкой,Тем малым взрывом космос народив.Вы были не звездой, не мега — Богом,Стояли над улыбчивой толпой.При виде Вас смягчался понемногу,Добрея сердцем, человек любой.С благоговеньем мир людей Вас слушалИ смаковал классический вокал:Царили Вы в умах, сердцах и душах.Да что там мы?! — весь космос замирал,Рожденный Вами. Всем нам прибавлялось:Кому-то знаний, сметки, чистоты.Ну а другие, Вами вдохновляясь,Рвались вперед, на пик своей мечты.Но только нет, не всем дано так много,Как ни тянись в заоблачную высь.И рядом с Вами лунною дорогойТак никому и не пришлось пройтись.Хотя б за то, что мы делили водуИ хлеб святой на лучшей из планет,Спасибо и родителям, и Богу.Хотя без Вас… других богов и нет.

* * *

За что же Ангел так меня обиделИ рано вверг в судьбину сироты?Пуста теперь священная обитель.Снега напрасно ищут чистоты,Удел их — холод. Сферы вековые,Я слышу, слышу ваш печальный звон…Там, в ваших высях, свечи золотыеК нему в огнях несут со всех сторон.Ах, мне бы думать о себе пристало,О том бы плакать, что, как мир, старо…Да вот беда — нас крепко повязалоНезримой нитью высшее родство.Оно пришло, все в трепетных излуках,Не от хлебов и не от сжатых рук:Он просто пел, Творца он славил звуком,А я лишь понимала этот звук.Зачем тоскую, убиваюсь зряшно,И довожу себя до горьких слез?Да просто жить не хочется и страшно,Когда ушел души моей колосс.Как безвозвратно, непреодолимоИ смех, и радость растворились с ним…Помилуй, Бог, в суде своем Муслима,И верь друзьям — был праведным Муслим.

РАЗЪЕХАЛИСЬ КТО КУДА

Лязгая всеми сочленениями, поезд дернулся и плавно, почти незаметно покатился вперед, словно это не он двигался, а вся окружающая его действительность начала проваливаться куда-то в прошлое, в отжившее, отторгая пассажиров от толпы, остающейся на перроне, от того мира, где они еще минуту назад так равноправно и уверенно суетились.

Величаво и неторопливо проплывали мимо монументальные сооружения, возведенные в стиле столь же монументальных эпох и являющиеся памятниками архитектуры. Словно живое доверчивое изваяние, не жаждущие прощаний, наплывало и исчезало прочь старинное здание вокзала, таща прицепом многочисленные объекты железнодорожной инфраструктуры — от насосной станции с бюветом пресной воды до складов, камер хранения, сортировочных и пожарного депо, киосков с напитками, заросших хмелем туалетов и еще бог знает каких каменных построек, маленьких и вычурных, словно игрушечных.

Этот чистенький и компактный районный городок был единственным и окончательным пересадочным узлом при поездке из любой точки страны на южный берег Крыма. Но это так, к слову сказать. Главное то, что со своим прославленным вокзалом, продуманно и основательно возвышающимися в центре роскошными просторными домами в два-три этажа и уходящими в горизонты частными усадьбами он был почти мистическим местом, некоей границей между двумя мирами — непримиримыми, нерастворимыми друг в друге. Здесь происходили не только транзитные пересадки пассажиров с поезда на поезд, но и следующее за этим их преображение, даже внутреннее, на уровне сути и настроений, — в соответствии с курсом следования. Так бывает только в сказке. Ну и еще здесь…

Назывался городок незатейливо, но и непонятно — Бияр. Со временем прижилось мнение, что речь идет о каких-то двух знаменитых ярах, коих в этой местности вообще не сосчитать, и в дальнейшем люди стали придумывать легенды, относящие к временам давним, смутным, забытым — ведь начало свое город брал во второй половине XIX века. А что было до этого, никто не знал и не знает. Степь, наверное, была, Дикое поле со скифскими курганами, увенчанными каменными бабами, любимыми фигурами народных сказаний…

За свою жизнь Цветова бывала в Бияре считанные разы и только по важным делам, возможно, поэтому и воспринимала его не как город, а как нечто не совсем реальное, что тем не менее с предписанной обязательностью влияло на миропорядок. Для нее это была какая-то контрольно-регулировочная инстанция, казалось, что там люди не пашут и не сеют, не жнут и не мелют, а только, витая в облаках, участвуют в упорядочивании дел на подчиненных территориях, затевают там конкурсы, проверки, смотры-осмотры, собеседования да пересадки, и никого у себя не оставляют, всех отправляют назад или посылают мимо себя, подальше, прочь… В самом деле, никто из сельских детей, искавших счастья вне родных мест, не оседал здесь — все тут пересаживались на другие поезда и уезжали дальше.