Тень от носа (трагифарс) - Юрий Божич

вот опаздываем мы, опаздываем родиться.

Патрисия. (своим обычным голосом). Зато торопимся родить.

Слесарь. Да, мсье, пожалуй, вы… Кто здесь? Какой-то, я бы сказал, женский голос… Галлюцинация… Мсье Бертильон! Мсье Бертильон, вас… оскопили?

Патрисия. Здесь дама, мсье.

Слесарь. Дама? К черту даму! Если она стыдлива, пусть заткнет уши. Если глупа — рот. Если нормальна - то как она вообще сюда попала?

Патрисия. (подходит к слесарю со спины и кладет ему ладони на плечи). Итак, вы миновали зеркало…

Слесарь. (ощупав чужие руки). Гм, действительно, дама. Пять пальцев… Я — осел, сударыня.

Патрисия. (в сторону). Уже лет двадцать.

Слесарь. Только отек глаза и сотрясение мозга — причиной тому, что я не сразу узнал вас.

Патрисия. О, слезы всей Франции! Вместе с Алжиром и прочими утраченными колониями. Неужели, мсье, вы все еще помните ту бедную девочку, шею которой…

Слесарь. Да, мадам, да, шею, обтянутую ажурным крепом траурного воротника…

Патрисия. Траурного воротника, мсье?

Слесарь. Она так возвышалась — над всем, — шея. Как ваза Войны в Версальском парке. Над муаровым платьем с плерезами — шея. Над согбенной фигурой вашего сына, обиженного здоровьем…

Патрисия. О, мсье, плохо вы его знаете. Нашего сына.

Слесарь. Над мирской суетой — шея. Над индейкой, которую вы с аппетитом съели, — шея…

Патрисия. С аппетитом?

Слесарь (выпыхнув из трубки пару колец, покладисто). Ну хорошо, без аппетита.

Патрисия. Съела?

Слесарь. Ну хорошо, не ели.

Патрисия. Сударь, я подозреваю вас в путанице и сумбуре.

Слесарь. О, мадам! Хотя бы в чем-нибудь одном! Когда меня подозревают в нескольких вещах сразу, я чувствую себя абсолютно невиновным.

Патрисия. Кто я, по-вашему, мсье?

Слесарь. Режьте меня на куски, мадам, или зажарьте целиком, как барбекю!.. В моем лице вы видите преданнейшего менестреля, трубадура вашей, так сказать…

Патрисия. Сударь, меня не интересует, кого я вижу в вашем лице. Будьте так любезны — кого вы видите в моем?

Слесарь. Сударыня! За те считанные часы, что минули…

Патрисия. Кто я, сударь?

Слесарь. Вы, мадам… (Встает расправляя плечи.)

Патрисия. (грозно). Ну!

Слесарь. (с громогласной торжественностью). Мадам Дюран!

Дверь открывается. Входят Одетта и Мишель.

Одетта. (патетично). С сыном! Надо добавлять: с сыном.

Слесарь. (Патрисии). Это вы сказали?

Патрисия. Что?

Слесарь. Мне показалось кто-то сказал: с сыном.

Патрисия (после секундного колебания). Это горничная, мсье. Она сказала: с сыном все в порядке. Скоро будет.

Слесарь. Таким тоном? В этом замке, мадам, слуги столь гонористы и строги… Почему они все еще не порют своих хозяев? Непостижимый для меня либерализм…

Одетта. (повелительно). Подайте мне стул!

Слесарь. (Патрисии). Ну, что я вам говорил? И, главное, голос — пока мне не подбили глаз, я его где-то слышал.

Патрисия. Пустое, мсье. У всех служанок голоса одинаковые.

Слесарь. Вспомнил! Я слышал его в спектакле " Щелкунчик".

Патрисия. Тысяча чертей! Это же балет!

Слесарь. Именно так он и выразился.

Патрисия. Кто — он?

Слесарь. Голос. А потом она ушла.

Птарисия. Кто — она?

Слесарь. Дама. Ей стало досадно. Она ожидала, что будут петь.

Мишель. (подходя к Патрисии и слесарю и переставляя стул на полметра ближе к двери). Садись, мама!

Патрисия со Слесарем ретируются задом к дивану. Катрин,

удивленно вскинув брови, вылазит из-под стола; пока на нее

не смотрят, быстро сдергивает со стены маску великанши-

людоедки Дсоноквы и водружает себе на лицо, как забрало.

Одетта походкой манекенщицы подходит к стулу, глядя в зал,

опускается на него.

Слесарь. (Патрисии). Мужчина мне тоже знаком, тембрально.

Патрисия. Опять балет?

Слесарь. Нет, железнодорожный вокзал. Он торговал горячими сосисками. Он выкрикивал что-то совершенно несуразное. Что-то типа: " Съешь сосиску! Съешь сосиску!" Как будто без него никто бы не догадался, что сосиски — это для еды, а не в качестве средства от мозолей. Он, впрочем, был весьма убедителен. Синий берет, красный шарф, угольные глаза. На нем есть синий берет?

Патрисия. Что вы, мы же в помещении.

Слесарь. А красный шарф?

Патрисия. Скорее бежевый пиджак, мсье.

Слесарь. Но глаза — они, по крайней мере, блестят, как антрацит?

Патрисия. Антрацит — это такой зеленый, да?

Слесарь. Кто из нас слепой, мадам? (Усаживаясь на диван.) Спросите его, почем он их продавал, сосиски. Я отлично помню, он стоял возле уличного телефона, под навесом. Белая тележка, ценник… Бьюсь об заклад, он драл с покупателей три шкуры. За соус. А была только горчица, причем цвета трехдневной сопли. Бездарь! Спросите его, он вообще что-нибудь слышал о флорентийской школе.

Одетта. (нарочито громко). Вот видишь, сын, в этом доме не принято выражать соболезнования даме, потерявшей единственную дочь.

Патрисия. Как, мадам, и вы тоже?

Слесарь. (Патрисии). Скажите ей, что в балете главное — танец и пантомима. Никаких слов — все средствами пластики.

Одетта. Что значит — тоже? Моя несчастная дочурка Катрин Дюран, в замужестве Бертильон, на днях скончалась, не приходя в сознание.

Патрисия. Что?!

Катрин. Вот как! (Одновременно).

Одетта. (повернувшись к Катрин и увидев маску Дсоноквы). Боже! Кто это?

Катрин. (подходя к Одетте и наклоняясь над ней). Дух скоропалительно скончавшейся дочери… мама. Не правда ли похож на Мельпомену? Ах да, ты же никогда не любила театр. (Начинает расхаживать по сцене. Обращение " мама" произносит с неизменной издевкой.) Ты говорила, там работают одни гомики и шлюхи. Театральные афиши служили тебе чем-то вроде плевательниц. Однако скромный юноша с пушком под носом и млечным путем мелких розовых прыщиков на лбу наперекор тебе ранними предрассветными утрами петлял меж рекламных тумб. В руке его, мама, были маникюрные щипчики с изогнутым клювом, подаренные тобой вместе с книгой " Мальчик становится мужчиной". И если бы ты, мама, презрев свои аристократические привычки, заглянула в ящик его стола, ты бы обнаружила там десятки изображений мадмуазель Перрье.

Одетта вздрагивает.

Впрочем, эта фамилия тебе наверняка неведома. Ты ведь слыла комильфо, верно?

Одетта. Э-э…

Катрин. Нет, она не была шлюхой, эта мадемуазель Перрье. Ну так, заурядная инженю, наивная девочка, взирающая на мир широко распахнутыми (заглядывает в лицо Одетты) васильковыми глазами. Мелкая шлюшка, не более. Мужчины с толстыми сигарами, толстыми животами и толстыми портмоне внимания на нее не обращали. Правда, главреж театра, человек с угасшим темпераментом, но зато необыкновенно творческий, внушавший ей некогда благоговение, слегка поизносившееся к ее третьему аборту, считал себя в некотором роде ее должником. И потому время от времени все еще давал ей роли, деньги и туманно инкриминировал ей талант.

Одетта (вспыхнув). Неправда! Он никогда не говорил о таланте.

Катрин. Тогда о чем же?

Одетта. Об уходящей молодости, об утраченных иллюзиях. О том, что прожил свой век с женщиной, которую не любил, но которая всегда его понимала и поддерживала. О том, что всю жизнь хотел ребенка, даже двух — мальчика и девочку, — но жена страдала неизлечимой формой бесплодия.

Слесарь (протяжно зевнув). Какая длинная история. Напоминает ирландскую сагу.

Катрин (иронично). Мужчины так любят нерожденных детей, мама, что рожденные всякий раз застают их врасплох. А весть о беременности любовницы вообще сражает наповал. Седеющим ловеласам, вероятно, следовало бы волочиться за беззубыми матронами — ни тебе досады от менструаций, ни потрясений от зачатий.

Одетта. Он не был ловеласом. Он хотел, чтобы я вышла замуж, устроила свою судьбу…

Катрин. И потому был несказанно счастлив, увидев свою стареющую девочку в обществе прыщавого юнца. Творческий вечер мадемуазель Перрье с павлиньим разнообразием сценического гардероба, с биссированием, с криками " браво", с банкетом и хорошей прессой — какое чудное прощание Пигмалиона с Галатеей!

Одетта. (грустно). Да, это было великолепно.

Катрин. Но постепенно фанфары смолкли, обелиск был без остатка поглощен венком, и жизнь мало-помалу перетекла в мансарду.

Одетта. Да, в маленькое помещеньице под крышей на улице…

Катрин. Руссо. (Останавливаясь рядом.) На улице Руссо, напротив магазина с жестяной бригантиной у входа и чешуей бижутерии внутри. В квартире были цветочные горшки с кактусами и каланхоэ, скрипучая кровать, очевидно, помнящая Мопассана, шкаф — родственник тигра, такой темный, как если бы тигра произвела на свет таитянка. Дверь у шкафа не закрывалась, и весь пестрый карнавал платьев, окропленных белой луной, казалось, норовил выплеснуться среди ночи на истоптанный коврик и пуститься в самбу, словно во все тяжкие. Туда, в эту неказистую комнатенку, в это обиталище выносливых пауков и аскетичных тараканов, и перекочевал однажды пятнадцати… нет, уже шестнадцатилетний любовник. Кажется, это был март.