Формула Бога - Жозе Душ Сантуш

— Здесь? — удивился сын. — Но почему?

— Потому что разговор серьезный, негоже, чтобы кто-то сновал вокруг.

На лице у Томаша отразилось недоумение. Не спеша закрыв поплотнее дверь кабинета, он усадил родителей, а сам вернулся на свое место за письменным столом.

— Что случилось? — спросил он, пытливо всматриваясь им в глаза.

Родители выглядели растерянными. Мать нерешительно смотрела на отца, видимо, предоставляя ему право высказаться первым. Однако он не промолвил ни слова, и это побудило мать взять инициативу на себя и подвигнуть его говорить.

— Отец хотел рассказать тебе кое-что, — и повернувшись к мужу, добавила: — Не так ли, Манэл?

Отец выпрямился на стуле.

— Видишь ли, бесследно пропал мой коллега, и я весьма обеспокоен его исчезновением, — нехотя изрек он. — Аугушту…

— Манэл, — оборвала его жена. — Говори прямо.

— Я и говорю. Исчезновение Аугушту меня беспокоит…

— Мы здесь не для того, чтобы говорить об Аугушту.

Томаш переводил взгляд с отца на мать и обратно.

— Кто это — Аугушту?

Мать с досадой повела глазами вверх.

— Профессор Аугушту Сиза, коллега твоего отца по факультету, ведет там физику. Две недели назад он бесследно пропал.

— Ого!

— Сынок, мы приехали сюда не из-за этой истории. Есть другая причина. — И глядя на мужа, спросила: — Ведь так, Манэл?

Мануэл Норонья, опустив подбородок на грудь, исследовал свои ногти, за долгие годы курения пожелтевшие от табачного дыма. Сидя за письменным столом, Томаш изучающе посмотрел на отца. На голове у него уже почти совсем не оставалось волос, лишь над ушами и на затылке редкая белесая поросль будто прилипла к обтянутому кожей черепу. Брови — густые и непокорные — посерели и поседели. Худое, даже изможденное лицо с резко очерченными скулами и глубоко запавшими небольшими светло-карими глазами, покрывала сеть глубоких морщин. Даже невооруженным глазом было видно, что отец не просто постарел, но усох, истощал так, что от тела остались лишь кожа да кости. Ему стукнуло семьдесят, и возраст все настойчивее давал о себе знать, однако он все еще продолжал преподавать математику в Коимбрском университете. Остроту ума он сохранил вопреки летам, но если бы не особое распоряжение ректора, отец давно бы уже оказался на пенсии.

— Манэл, давай же, не тяни, — настаивала мать. — Послушай, если ты будешь молчать, я сама все расскажу.

— О чем вы? — спросил сбитый с толку Томаш.

— Нет уж, давай я, — наконец решился отец.

Профессор математики не отличался разговорчивостью. Это был погруженный в себя молчаливый человек с вечно дымящейся сигаретой, который, уединившись на мансарде, вечно что-то писал карандашом на листках бумаги или чертил мелом на доске. Отгородившись отвлеченными понятиями от реальной жизни, этот ученый-отшельник жил в царстве чисел. Его мир состоял из теорий Кантора, Эвклидовой геометрии, теорем Ферма и Гёделя, фракталов Мандельброта, систем Лоренца. Он то витал в облаках уравнений и табачного дыма, то погружался в пучины ирреального. В своем добровольном заточении он порой напрочь забывал о собственной семье. Он был рабом никотина и цифр, формул, функций, интегралов, теории множеств и теории вероятностей, числа «пи» и числа «фи», — всего, что имеет отношение ко всему. Ко всему. За исключением жизни.

— Я ходил к врачу, — объявил Мануэл Норонья и замолк, будто это было все, что он должен был сказать.

— Да, и что? — после короткой паузы спросил сын.

Старый профессор, понимая, что подробностей не избежать, заерзал на стуле.

— Какое-то время назад, года два или три, я начал кашлять. — Он кашлянул пару раз, словно подкрепляя свои слова примером. — Сначала я думал, простуда. Потом решил, аллергия. Кашель усиливался, и у меня стал пропадать аппетит. Я похудел и ослаб. Аугушту просил меня подтвердить верность нескольких уравнений, и упадок сил и потерю веса я связал с переутомлением от интенсивной работы. Еще чуть позже у меня появился свист при дыхании. — Он приложил руку к груди и сделал глубокий вдох, который сопровождался резким высоким звуком, исходившим из грудной клетки. — Твоя матушка настаивала, чтобы я сходил к врачу, но я ее не послушал. А потом меня стали мучить сильные головные боли и ломота в костях. Я по-прежнему считал, что все это от работы, но мать продолжала пилить меня и сама записала на прием к доктору Гоувейе.

— Ты же знаешь своего отца: нелюдимый, как дикарь, — заметила мать. — Мне пришлось чуть не на веревке его в клинику тащить.

Томаш хранил молчание. Разговор приобретал неприятный оборот.

— Доктор Гоувейа направил меня на анализы, — продолжил Мануэл Норонья. — У меня взяли кровь, сделали несколько рентгеновских снимков. Посмотрев результаты, врач велел сделать дополнительно КАТ[5]. Потом нас с матерью позвали в кабинет и сообщили, что обнаружили у меня затемнения в легких и увеличение лимфатических узлов. Сказали, что надо еще сделать биопсию, назначили бронхоскопию с забором образца легочной ткани.

— Уф-ф-ф! Бронхоскопия — это был бой быков, — поведала мать, закатывая глаза в характерной для нее манере.

— При чем тут быки?! — бросил на нее обиженный взгляд отец. — Хотел бы я посмотреть на тебя, окажись ты на моем месте, а? Веселенькая была бы картина! — И он перевел глаза на сына, как бы ища в нем союзника. — Мне вставили в нос трубку и засунули ее аж до самых легких. — Он пальцем показал на себе путь зонда. — Во время этой процедуры было страшно трудно дышать, просто ужас.

— И что показали результаты? — спросил Томаш, испытывая возрастающее волнение.

— Погоди, сначала они исследовали образцы ткани, которые взяли у меня из легкого и лимфатических желез. И только спустя несколько дней доктор Гоувейа снова пригласил нас к себе в кабинет. После долгой беседы он сказал, что у меня… ну… как его… — он посмотрел на жену. — Ну же, Граса, только ты способна запомнить такие названия. Как он сказал?

— До конца жизни не забуду. — Граса Норонья вся подтянулась. — Он назвал это неконтролируемой пролиферацией клеток эпителиального слоя слизистой оболочки бронхов и альвеол легких.

Пока мать выговаривала это, Томаш неотрывно смотрел на нее. Потом перевел глаза на отца, а затем — снова на мать.

— И что означает эта… абракадабра?

Мануэл Норонья вздохнул, и в его груди совершенно четко послышался свист.

— Томаш, у меня рак.

Услышав эти слова, сын попытался их осмыслить, но его мозг не реагировал, будто под анестезией.

— Рак? Какой еще рак?

— Рак легкого. — Отец тяжело дышал. — Сначала я не поверил. Думал, перепутали анализы, написали мое имя на чьих-то других. И обратился в другую клинику, к другому врачу — доктору Ассишу. Мне заново сделали анализы, и доктор чуть ли не лекцию прочел о том, что у меня серьезная проблема и требуется лечение, но так и не сказал, от чего.

Мать, сидя на стуле, подалась вперед.

— Доктор Ассиш потом позвонил мне и сказал, что хочет говорить со мной, — продолжила она рассказ. — И когда я пришла, повторил то же самое, что сказал доктор Гоувейа. Что у отца… ну… одним словом, эта болезнь, но что он не уверен, следует ли ему об этом говорить.

Математик сделал обиженный жест.

— Убедившись, что доктор Гоувейа ничего не перепутал, я вернулся к нему. Он объяснил, что моя болячка называется… уф, у нее такое странное имя, типа карциномы чего-то там. Еще ее называют немелкоклеточным раком легкого.

— Во всем виноват твой табак, — проворчала мать. — Доктор Гоувейа говорит, что почти девяносто процентов заболеваний раком легких вызваны курением. А ты всю жизнь дымил как паровоз! — Она назидательно подняла вверх указательный палец. — Я сколько раз твердила: «Манэл, смотри, докуришься…»

— Постой, мам, — перебил ее Томаш и посмотрел на отца. — Но ведь это лечится, да?

Мануэл Норонья кашлянул несколько раз, как бы предваряя ответ.

— Доктор Гоувейа уверяет, что существуют разные способы борьбы с этой проблемой. Во-первых, хирургическая операция — карциному можно вырезать, а кроме того, есть еще химиотерапия и радиотерапия.

— И какой из них они собираются применить?

Опять возникла короткая пауза.

— В моем конкретном случае, — наконец заговорил отец, — есть два осложняющих дело момента, которые, по мнению доктора Гоувейи, довольно типичны для этой разновидности рака. Недуг обнаружили с некоторым опозданием. При раке легкого это происходит, если не ошибаюсь, в семидесяти пяти процентах случаев. Запоздалая диагностика. — Он опять закашлялся. — Второй момент является следствием первого. Поскольку болезнь распознали не в самом начале и позволили ей беспрепятственно развиваться, сейчас она распространилась и на другие органы. Дала метастазы. Они уже пошли в кости и мозг, и доктор Гоувейа говорит, что не исключает их появления также и в печени.