Сон грядущий - Вячеслав Шалыгин

Они садятся на подвижный песок и открывают фляжки. Горячая, пахнущая пластмассой вода доводит профессора до исступления. Он чувствует, как твердеют расплавленные связи между полушариями мозга, как отступают безумие и безразличие. В последнем глотке тонет надоевший щенок. «Все, я снова жив». Проводник не разделяет энтузиазма профессора. Он пьет медленно, смакуя каждый глоток. Наконец он останавливается и с видимым сожалением закрывает флягу. Стоун вытирает тыльной стороной кисти вновь появившийся на лбу пот и вопросительно смотрит на спутника.

— Еще полчаса, — отвечает на немой вопрос Проводник, снимая заплечный мешок. «Словарный запас не огромен», — скептически отмечает про себя Стоун. Проводник тем временем принимается изучать содержимое своего мешка так сосредоточенно, словно играет в шахматы. Вдруг он поднимает голову и рушит выстроенную Стоуном гипотезу о его ораторских способностях:

— Я хочу довести до вас три правила подобных экспедиций. Во-первых — не удивляйтесь ничему. Это опасно для жизни. Во-вторых, не стреляйте в проводника. И в-третьих, если останетесь один, не пытайтесь выбраться отсюда самостоятельно. Ждите помощи.

— Ждать? Здесь? Без воды? Вы шутите! Но если и нет, то это очень странные правила, особенно второе, — Стоун непроизвольно касается кобуры с торчащей из нее рукояткой тяжелого армейского пистолета.

— Тем не менее рекомендую их соблюдать. Особенно первое, потому что и второе, и третье — лишь его следствия. Это Земля, уважаемый, а не выхолощенный Прайм. Правила здесь, может быть, и странные, но не надуманные.

— А если попроще?

— Сами поймете… позже…

Минутная стрелка часов зависает в одном делении от времени «И», дожидаясь встречи с шустрой секундной сестренкой. Стоун не отрывает взгляд от циферблата. Проводника он видит боковым зрением, а скорее, только чувствует его присутствие. Тот уже закончил возиться и теперь сидит неподвижно, опустив руки в мешок. Минутная стрелка прыгает вперед. Стоун осторожно опускает руку на рукоятку пистолета и оглядывается. Ничего не происходит. Проводник не шевелится, закрыты глаза. «Ну что ж, не удивляться я готов, особенно если так будет и дальше». Стоун невольно улыбается.

— Вы бессмысленно агрессивны, — негромко произносит некто у профессора за спиной.

Одновременно со словами тяжелая мягкая лапа ложится на запястье сжимающей пистолет руки. Стоун медленно поворачивает голову. На песке, в метре от него, сидит диковинный зверь размером со средний танк. Внешне он походит на помесь льва и носорога. Оранжевые глаза светятся разумом и снисхождением. Шкура зверя лоснится и отливает полным спектром, словно течет по мощному телу. В густой гриве изредка вспыхивают яркие белые искры.

— Это самозащита, — чувствуя, как слабеют колени, отвечает Стоун и осторожно высвобождает руку из мягкого плена.

— Инстинкт самосохранения, если точнее, — менторским тоном поправляет зверь, нюхая воздух. — А вы почти не трусите, это занятно.

Стоун ловит себя на мысли, что просто не успел струсить, но оспаривать утверждение зверя не спешит: все-таки лишнее очко.

Зверь по-сфинксски ложится на песок и спрашивает тоном заядлого бюрократа:

— Ну и зачем вы сюда пришли, уважаемый? Если за такой же ерундой, что и все предыдущие, — прощайте сразу!

До Стоуна вдруг доходит, что Проводник до сих пор пребывает в позе Будды-с-мешком, не реагируя на происходящее. Зверь перехватывает взгляд профессора и несколько раз шлепает раздвоенным хвостом по песку. Видимо, нервничает.

— О нем можете пока забыть. К делу, пожалуйста, — зверь шумно вздыхает и кладет голову между передними лапами.

— Мне, собственно, ничего не нужно, только ответы на два вопроса. Первый — кто я, а второй — кто вы и что делаете в этой пустыне?

Зверь удивленно поднимает глаза и через несколько секунд совершенно по-человечески разражается хохотом.

— Вам… не нужно… ничего, — сквозь смех произносит он, — кроме всего на свете! За последние сто лет я ни разу так не смеялся. Надо вас, наверное, наградить за лучшую шутку столетия… Вот чем бы? Хотите вечную жизнь? С условием, что раз в сто лет будете приходить сюда и шутить…

Зверь, успокаиваясь, трясет головой и, хохотнув еще пару раз, замолкает. Некоторое время он молча разглядывает Стоуна, а затем продолжает:

— И что же, вам не надо охраняемых мной сокровищ, рецептов вечной молодости, философского камня и прочей белиберды, донимающей человечество на протяжении всего существования?

— Нет, мне просто хочется знать…

— Невероятно, — перебивает зверь, — передо мной человек, представляющий те доли процента, что обеспечивают прогресс всей цивилизации.

— Вы мне льстите.

— Нисколько. Я просто не умею этого делать.

Зверь садится, склонив голову чуть набок, молчит, о чем-то размышляя, а затем произносит:

— По сути, ваши вопросы не так уж и смешны. Дело в том, что на них есть ответы, но вряд ли те, которые вы ожидаете услышать.

— И все же? — упорствует Стоун.

— Начну со второго. Я ничего не делаю в этой пустыне. Я и есть пустыня. Это не метаф…

Зверь прерывает фразу и вскакивает на лапы. Львиная грива поднимается дыбом, он скалится, обнажая огромные белые клыки. Мощный порыв ветра валит Стоуна на песок и присыпает тем же песком сверху. Слышно тяжелое хлопанье мощных крыльев. Зверь рычит и бросается в сторону новых звуков. Профессор поднимает голову, но ветер бьет с нарастающей силой, а удары крыльев становятся почти осязаемыми. Сквозь поднятые в воздух тучи песка Стоун видит, как зверь в великолепном прыжке обрушивается на холку слоноподобной образины с перепончатыми лапами и двухметровыми витыми бивнями. От рева закладывает уши. Монстры не жалеют голосовых связок. Через минуту песок прекращает вставать на дыбы, а звуки стихают. С трудом стряхнув с себя объемную горку, Стоун встает на четвереньки, затем садится и протирает глаза.

Проводник исчез. Там, где бились чудовища, возвышается огромный бархан. Наступает пугающая знойная тишина. Стоун поднимается и подходит к тому месту, где медитировал Проводник. Он опускается на колени и проводит рукой по бархатной поверхности горячего песка. Нет и намека на то, что здесь кто-то когда-то сидел. Вряд ли молниеносная буря, не причинившая вреда профессору, могла так чисто засыпать человека, в сто раз более опытного. Ничего не остается делать, как обследовать новоявленный бархан.

Никаких следов, как и в предыдущем случае. Ситуация раздражает Стоуна все сильнее, однако конкретного решения он найти не может. Экономя силы, он садится и нащупывает висящую на поясе флягу.

— Будьте так любезны, сойдите с моего хвоста, — просит песок в полуметре от профессора.

Стоун вскакивает на ноги и отпрыгивает куда-то назад.

Песок, легко струясь, приподнимается и, едва уловимо перетекая параллельно земле, начинает обретать форму уже знакомого зверя. Через некоторое время песчаная форма замирает и изменяет структуру. Перед профессором стоит то же, что и до бури, существо с толстой лоснящейся шкурой и гривой желтой шерсти.

— Впечатляет? — не без самодовольства спрашивает зверь. — Это я вас предупредил, а представьте, что вы идете себе по пустыне и вдруг перед носом такое…

Он тычет лапой в песок.

— Да уж…

— Без подготовки? Не «да уж», а солнечный удар, молодой человек. Как минимум. Вот так-то.

Зверь ложится, скрестив перед собой передние лапы и зевнув, взглядом приглашает профессора к продолжению беседы.

— Кто это был? — Стоун кивком указывает на бархан.

— Ваш Проводник, кто же еще?

— Что-то я не совсем понимаю…

— Это не страшно, потому что вы, по крайней мере, пытаетесь понять. А вот разновидность существ, подобных уважаемому Проводнику, не только не хочет, но и боится понимания. Подсознательно, конечно. И от страха, уже вполне осознанно, пытается меня уничтожить.

— Это, по-видимому, невозможно?

— Конечно. Разве можно уничтожить весь песок на всех планетах? А где песок, там и я. Ваш вид и его разновидности еще слишком мало знают, чтобы я чем-то мешал. Но невежество — лучший катализатор войны. Потому, что порождает страх, а страх порождает отчаянье. А отчаянье может подтолкнуть людей к безрассудным поступкам. Например, уничтожить причину страха, то есть меня. И обрести душевное равновесие в мире, где все ясно и просто. Как стекло. И убедить себя не замечать, что стекло — тоже я.