Терраса в Риме - Паскаль Киньяр

– Я хотел бы пробраться один в Дюнкерк, там у меня дела. Потом я вернусь».

Мы глядели на прибрежную скалу, такую высокую и белую, что верхушка ее таяла в белом небе. Мы находились прямо под нею. Скала накрыла нас необъятной черной пеленою своей тени. Наверху, там, куда возносился ее острый гребень, уже слабо мерцала луна, хотя солнце еще не зашло. Есть на земле места, существующие с начала света. Они подобны краткому мигу, в коем запечатлелось все наше Прошлое. Они дышат грозной яростью первых дней Творения. Это лик Бога. Это след Его созидательной мощи, превосходящей и человека, и природу, более неукротимой, чем сама жизнь, и столь же грандиозной, как небесное устройство, которое много старше и человека, и природы, и жизни. Так мы причалили в крошечном порту Канда с его руинами.

Солнце клонилось к горизонту, играя золотыми переливами на меловой громаде.

Шхуна бросила якорь близ моста.

Вынырнув из тени скал, мы любовались солнечными бликами на гребнях волн, отражениями домов и кораблей, пляшущими в воде, сколько хватало глаза. Абрахам Ван Бергхем положил руку на плечо гравера. Он сказал:

– Чем ближе старость, тем труднее нам отделить себя от окружающей природы. Нашу кожу дубит ветер, растягивают годы, изнашивают усталость и наслаждения, и ее частички, вместе с волосами, слезами, ногтями и слюною, падают наземь, точно сухие листья или сломанные былинки, открывая душе все больше выходов наружу из дряхлеющего тела. И ее последний взлет не что иное, как оконнательное распыление. С годами я начал ощущать себя распыленным по всему свету. Я уже почти не обитаю в собственном теле. Мне страшно от мысли, что я вот-вот умру совсем. Я чувствую, как моя изветшавшая кожа готова расползтись и обратиться в прах. Иногда я говорю себе: «Придет день, когда ты бесследно растворишься в природе».

– Я любил вас! – вскричал гравер.

И Моум, обняв старика, расцеловал его в обе щеки. Ухватясь за деревянную опору моста, он спрыгнул в волны прибоя и двинулся по колено в воде к берегу.

С трудом одолел он грязный илистый откос. Он не оборачивался. Он был взволнован до глубины души. Губы у него дрожали. Наконец из глаз его брызнули слезы. «Придет день, когда я бесследно растворюсь в природе» – так сказал Абрахам Ван Бергхем Моуму Граверу перед тем, как расстаться с ним, перед тем, как умереть. Канд – красивое название.

Гравюра «черной манерой» – это изображение «наоборот», белым штрихом по черному полю.

При этом рисунок гравируется на пластине с самого начала и полностью. Для того чтобы получить белый цвет, нужно сгладить шероховатости с помощью планира. Пейзаж наносят прежде человеческих фигур. «Черную манеру» изобрел Людвиг фон Зиген в 1642 году. В 1653 году, будучи в Брюсселе, Зиген раскрыл свой секрет Рупрехту из Палатината,[26] который в 1656 году завез этот способ в Англию. Известны только двадцать четыре гравюры Моума «черной манерой», и все они созданы после встречи с Абрахамом.

Для того чтобы придать медной доске шероховатость, используют инструмент, называемый качалкою.[27]

На такой гравюре изображение кажется выходящим из мрака, словно младенец – из чрева матери.

Глава XXIII

В комнате царил мрак. Моум Гравер был обнажен. Он подошел к Мари, чтобы любить ее. Он сказал: «Прошу вас, не опускайте глаза!»

Ее груди были крепки и упруги. Ее губы – пышны и нежны. Ее лоно – влажно. Она источала чудесный запах.

Мари источала чудесный запах лесной хвои, папоротников, грибов.

Округлое бледное плечо.

Нежны, как шелк, ее груди, тугие от молока, благоуханием своим неодолимо влекущие. Они смолкли.

Мари прикрыла тканью грудь и встала. Моум двинулся было за ней. Она обернулась и сказала: «Ежели бы я хотела, чтобы вы шли за мною, я бы, наверное, велела вам идти за мною».

Моум застыл на месте. Он молчал, только губы его вновь задрожали от обиды. Здесь, в Бергхеме, Мари Эдель опять закрыла для него дверь своей спальни. Он подумал: «Это из-за моего лица». И прикрыл за нею дверь. Потом он прикрыл за собою дверь в каменной стене времен Ренессанса. И отправился в Антверпен, который не видел с тех времен, как его постигло уродство.

Глава XXIV

После их возвращения из Лондона Мари Эдель около года прожила с Моумом в его мастерской в Риме, на левом берегу Тибра; шел 1655 год. Это был счастливый год. Однажды, когда ей привиделся дурной сон и она проснулась вся в поту от испуга, он сказал, желая успокоить ее:

– Что бы ни случилось, знайте: я всегда рядом с вами. Доверьтесь мне. Не бойтесь, вам ничто не грозит с тех пор, как мы живем вместе, с тех пор, как вы вошли под сень моего дома.

Никогда Моум не говорил таких слов ни одной женщине со времен Нанни Веет Якобс. Но Мари сочла их обидными. Она едко возразила:

– Что это еще за сень? Я и думать не думала, что мы живем вместе ради какой-то дурацкой сени!

Она откинула с ног простыню и встала с кровати. Вдруг она гневно крикнула:

– Если так, то мне стыдно за вас!

Тогда Моум совсем тихо спросил у Мари Эдель:

– Зачем же вы поехали в Пикардию? Зачем отправились вместе со мною в Канд?

– Мне полюбилось название этой деревни. Я все гадала, что может приключиться со мною в месте, которое зовется Канд. И не желание вело меня туда, а любопытство. Я люблю странствовать.

И она покинула его. Села на корабль. Шхуна причалила у берегов графства Ницца. Почтовая карета доставила ее в Лион.

Глава XXV

О гневе Мари говорила так: «Все несчастные рождаются от гнева их родителей, который не смогло утолить даже любовное наслаждение».

Гнев затыкает нам уши.

Аристотель[28] из Стагира: «Человек, впавший в гнев, так же бессилен обуздать свою ярость, как пловец, бросившийся в море с утеса, бессилен прервать свое падение и не достигнуть воды».

Аббат де Сен-Сиран: «Гнев – это отказ от цвета. Моум Римлянин был художником, отринувшим цвет. Мрак и гнев суть одно понятие, так же как Бог и мщение составляют единый извечный акт. Недаром же изрек Всевышний: „Мне отмщение…"». Греческое khole означало не ira (гнев), но «чернота». В глазах древних гнев, который таится в меланхолии, – это мрак, который таится в ночи. Но никакой мрак не способен выразить жестокое противоречие между рождением и смертью, раздирающее наш мир. Однако бесполезно жить с завязанными глазами, избегая истины. Нельзя говорить: МЕЖДУ РОЖДЕНИЕМ И СМЕРТЬЮ. Нужно выражаться определенно, как сам Господь: МЕЖДУ СЕКСУАЛЬНОСТЬЮ И АДСКИМИ МУКАМИ.

Моум сказал: «Вот что такое человеческие чувства. Дождь, что низвергается из туч, смывает краски».

Гнев возбуждает и кружит голову не меньше, чем сладострастие.

Скопы[29] и чайки говорят, что океан, прорвавший наконец плотину, о которую долго бился и которая теперь растеклась жидкой грязью по улицам, счастлив.

Глава XXVI

В городах есть места, называемые архивами; там хранятся все нотариальные акты за многие прошедшие века. В 1656 году Мари Эдсль покинула мастерскую Моума в Риме, расположенную на Авентинском холме. В 1658 году, 25 ноября, Моум присутствует на свадьбе Маргариты Вейен в Париже; невеста – дочь Вейена Эстампщика, торговца эстампами на улице Сен-Жак, под вывеской «Образ святого Бенедикта». Подпись «Жоффруа Моум» ясно прочитывается под затейливым вензелем из сплетенных «Г» и «В» – инициалов торговца эстампами. Итак, 25 ноября 1658 года дочь Вейена сочетается браком с Франсуа де Пуайли-старшим, именуемым также Пуайли из Абвиля.

Глава XXVII

Существует гравюра «черной манерой», выполненная Моумом и изображающая старого Абрахама в конюшне за совокуплением с Остерером. Моум утверждал, что и впрямь накрыл эту пару в момент, когда младший из них стоял согнувшись перед старшим. На рисунке Моума у Абрахама дряблое тело с торчащими ребрами, обвислым животом и костлявыми ногами.

Другая непристойная картинка, сделанная в той же манере (иначе говоря, из серии, созданной после 1656 года), и вовсе необычна. На ней запечатлено искушение святого Антония. Святой отшельник сидит у входа в пещеру, сжав в руке свой напрягшийся член. Из глаз его текут слезы. Обломок скалы заслоняет святого от женщины, которая широко раздвинула ноги и нагнулась, словно хочет разглядеть то, что таится во мраке ее чрева, хотя это и невозможно. Рядом с нею мелкий дьяволенок испражняется над раскрытой книгой. Стоящий слева кастильянец играет на скрипке для толстой свиньи.

В овале. Правая рука в кружевной манжете тянется всеми пальцами, из коих подогнут лишь указательный, к мужскому вздыбленному члену, прямо перед зеркалом, где отражается горящая свеча. Зеркало и свеча стоят на маленьком столике с инкрустацией.

И наконец, еще одна гравюра, на сей раз сделанная отнюдь не «черной манерой», а сухою иглой – одно из самых светозарных творений Моума. В центре гравюры – Мари Эдель, она достает из колодца полное ведро, откуда плещет вода. Мужчина, сидящий спиною к зрителю на краю колодца, вытряхивает камешек из своего башмака. Это, без сомнения, сам Моум, раз он изображен со спины. Перед ним с веслом в руке, со спущенными штанами Остерер. Тощая старуха (Эстер) обтирает полотенцем его пенис. Справа осел.