Гологор - Леонид Бородин

Когда Катины руки свились кольцом на его шее, он никак не мог поверить, что она только держится за него, а не обнимает, так мягко и осторожно было это вынужденное объятие. Он подхватил ее под коленки и шагнул в воду. Ноги не хлестнуло холодом, когда вода поднялась выше колен, течение не ощущалось вовсе, сапоги не скользили по камням, брызги не слепили глаза — ничего не чувствовал, шел как по воздуху, но голова кружилась оттого, что ее дыхание было на его щеке, ее грудь касалась спины, и спина радостно стонала от этого прикосновения. Хотелось свернуть и идти по течению или против него, но чтобы долго и далеко! Когда же дошел до середины, река вернула его к реальности. Он был уже по пояс мокрый, и рюкзак, что приспособил на груди, тоже стал касаться воды. Шел осторожнее, чтобы не создавать волны, тщательно выщупывая каждый шаг. Прошел в два раза медленнее обычного, но ни разу не заскользил, не пошатнулся, не оступился. Когда вышли на берег, оказалось, что Катя тоже почти по пояс мокрая. Сашка был горд, что проявил предусмотрительность, захватив запасную одежду. Они разошлись по разным кустам.

У Сашкиных колен уже костер задымился, когда показалась Катя. А показалась она как фея! Сзади схваченные ленточкой волосы ее спадали на плечи и терялись в расцветке кофточки, а солнце за ее спиной просвечивало и подсвечивало их, они искрились и переливались искрами, когда она встряхивала головой или чуть наклонялась, пробираясь меж камней и кустов.

Лишь самую малость смутилась она, встретившись с откровенной влюбленностью Сашкиного взгляда. Она уже почти забыла, как хорошо нравиться, и сейчас заново испытывала радость этого чувства, ей хотелось быть не просто красивой, но ослепительной, неотразимой и чтобы это было надолго! И она старалась не думать о том, что «надолго» не бывает, ей казалось, что если сильно захотеть, то она сможет навсегда сохранить обалделость Сашкиного взгляда, надо только захотеть, надо быть бдительной, не расслабляться и не в зеркало смотреться, а в эти добрые, влюбленные глаза, которые всегда подскажут ей нужный прием, нужное слово, нужный жест, одежду и прическу.

Но вот в его глазах появилась тревога и напряжение, и ей подсказало чутье, что надо упрощать ситуацию.

— Есть хочу, как волк! — весело сказала она, и Сашка очнулся и засуетился.

Вода в котелке закипела. Сашка заварил чай, дал выстояться, потом разлил по кружкам. Катя нарезала ломтиками хлеб и вареное мясо, разложила бутербродами, и, не переставая говорить о всяких пустяках, они позавтракали, уложили оставшееся в рюкзак, залили костер.

— Полчаса посидим и двинем!

По первоначальному плану они должны были ночевать у Сергея с Таней. Теперь же надо было идти до селивановского зимовья, еще семь километров, и отдых сокращался. На базу они должны попасть завтра часов в девять. Ночевать у Селиванова не очень интересно, но в Сергеевом зимовье Сашка боялся оставаться с Катей на ночь. Боялся, как дурной приметы.

— Ты про Оболенского хотел рассказать! — напомнила она.

Сашка заулыбался, замялся, не зная, с чего начать.

— Понимаешь, в хороших промхозах охотникам дают карабины и мелкокалиберки. А у нас шарашкина контора. С двухстволкой много ли наохотишься. Мы достаем себе стволы, ну, то есть ружья какие надо, всякими незаконными путями. Прячем их от лесников. Вот Селиванов раздобыл пятизарядную мелкокалиберку. Она легкая и маленькая, как воздушка в тире. Как-то пришел он к нам на базу, а тут Оболенский трактор за дровами пригнал. Оболенский, он же лопух, в стволах ничего не смыслит, вроде Мони нашего. Увидел мелкашку у деда, попросил посмотреть. Селиванов посмотреть-то дал, но решил на всякий случай подстраховаться, чтобы Оболенский где-нибудь чего лишнего не сказал. "Дерьмо, говорит, а не ружье, плюется, а не стреляет, выброшу! Какая сила, говорит, может быть у такой игрушки — палец заткнешь, пуля не вылетает!"

Оболенский, он вообще с приветом, а тут, как всегда, поддатый был. Селиванов и сообразить ничего не успел, как он затвор оттянул, палец подставил, бац! И полпальца как не было!

Сашка смеялся. Катя улыбнулась, чтобы не обидеть его той мыслью, которую он мог прочитать в ее глазах. "Что же смешного, — думала она, парень покалечился, руку изуродовал. И смешно?" Этот мир, в который она кинулась по своей охоте, он, наверное, жестокий и грубый! Как она вживется в него? И не откроется ли в Сашке что-нибудь такое, о чем она не подозревает, что сделает невозможным счастье, на которое ей очень бы хотелось надеяться.

Счастье? А почему бы и нет! Ведь бывали уже мгновения, когда казалось, что ей вот-вот обязательно должно открыться какое-то новое чувство, о котором она не знала, что оно есть и бывает. Такая же мгновенная интуиция подсказывала ей, что чувство это должно сопровождаться спокойной, но некончающейся радостью, что оно откроет в ней самой, в ее душе что-то очень хорошее, что скрыто и не познано и без чего она еще и женщина не по-настоящему и человек не по-настоящему, и отчего мир до сего времени виделся ей все как-то вполоборот, в какой-то скрадывающей перспективе…

От Сашки не укрылось ее состояние, и он взглянул на нее так, что она вынуждена была вернуться к теме, которая вызывала в ней все эти мысли.

— Ему ведь было больно… А вы смеялись…

Она спрашивала, хотя вопрос не прозвучал в интонации.

— Нет, конечно! — разъяснил Сашка удивленно. — Когда это случилось… у него кровь хлестала… чего же тут смеяться? Это потом, после… Как анекдот стало… А вот у меня смотри!

Он расстегнул рукав рубашки, задрал его выше локтя, и она увидела след тяжелого ранения, белой полосой уходящий под рубашку к плечу.

— Наш начальник участка пришел с фотоаппаратом. Стали искать место покрасивее. Недалеко от базы молния в кедр ударила, от макушки до корня винтом прошла по коре. Кедр треснул, но не упал. По трещине смола выступила, как золотом расплавленным… Красиво! Ну, я и подошел, встал и облокотился. Позу принял. Локоть попал в трещину, она возьми да сожмись! Искры из глаз! Все бегают вокруг, а придумать ничего не могут, а мне не пошевелиться… Топорами разжали. Кожу сняло начисто! А потом тоже как анекдот… рассказывают, будто я уже не локтем застрял, а совсем другим местом… и будто не фотографироваться вовсе, а… ну, в общем, рассказывают, я сам смеюсь…

Потом был подъем, который, Катя была уверена, запомнится ей на всю жизнь. Четыре часа, шаг за шагом, как по каменной лестнице, выше, выше, выше… Только вроде бы кончалась эта ужасная гора, или, как называл Сашка, грива, но еще несколько шагов, и перед глазами новый подъем, и конца ему не видать из-за деревьев… Поднимались по узкому распадку, по руслу ручья, который одновременно и ручей и тропа. Мокрые, скользкие, шатающиеся камни да хрустальная водица, которую Сашка настрого запретил пить, потому что, как он утверждал, попьешь, и силы уйдут в ручей, тогда не дойти. А пить хотелось до ожогов на губах, до спазм в горле. Она украдкой успевала иной раз нагнуться и черпануть ладонью из крохотного водопадика, но от этой малости жажда превращалась в муку еще большую. Короткие передышки не восстанавливали силы. Она еще не знала, что длительные остановки при подъеме еще хуже, потому что выбивают из ритма и расслабляют. Сейчас же с каждым километром нарастала в ней обида на Сашку, обида чисто детская, когда просто хочется поплакать, надув губы и сердито покосясь на обидчика.

И когда, наконец, этот проклятый подъем кончился и Сашка позволил ей упасть на землю, она плюхнулась лицом вниз, не сказав ни слова, не глядя на него. И к лучшему! Потому что едва ли нашла бы объяснение кричащей радости на его лице. Сашке было от чего торжествовать: поднимались они всего лишь на сорок минут дольше, чем положено! Положено для него, ходока матерого и привычного. Катя прекрасно выдержала экзамен, а то, что она сейчас валяется без движения, — это ерунда! Он знал, что через полчаса она легко и свободно пойдет дальше, потому что выполнен режим подъема.

Сашка достал кружку из рюкзака, зачерпнул воды и подсел к ней.

— Пей, теперь можно!

Очень хотелось ей, чтобы он заметил, что она сердита, чтобы встревожился, чтобы спросил, а она немного бы его помучила, а потом…

Но было не до фокусов. Кружку выдула одним залпом, почти глотком, глотков не заметив, и тут же умоляюще повисла на Сашкиных зрачках. Он зачерпнул еще, и ей казалось, что для утоления ей понадобится, по крайней мере, пять кружек, но третью лишь пригубила чуть-чуть, не веря тому, что жажда прошла. Потом были минуты истомы и затем чудесное ощущение возврата сил.

Сашка подложил ей под голову рюкзак, и она, свободно раскинув руки, лежала на спине и хитрым прищуром наблюдала за Сашкой, который не догадывался о ее подглядывании, рассматривал ее во все глаза, рассматривая ее всю, может быть, впервые так откровенно, не сдерживаясь ни во взглядах, ни в чувствах.