Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Католические свиньи!

– Сдохни, Вольфганг Зелендер!

– Святой Вацлав, уничтожь их всех!

Аббат Вольфганг ощутил на себе взгляды братьев. В приступе невыносимой ярости он раскаялся в том, что не разорвал у них на глазах грамоту, которую они впервые подсунули ему под нос тогда, на третьем году его пребывания на этом посту. На ней можно было увидеть написанную неровным почерком фразу и подпись аббата Мартина, сразу под продолговатым, бросающимся в глаза своим кричащим триумфом текстом, в котором было изложено требование о строительстве в пределах города протестантской церкви. И, как будто бы желая добавить к своей наглости еще и насмешку, они назвали свой спроектированный языческий храм в честь покровителя города, святого Вацлава. Тогда Мартин зачеркнул «на торговой площади» и написал «у нижних ворот»; в своем ослеплении он обдумывал возможность разрешить строительство, но при этом оставался достаточно прозорливым, чтобы одобрить его сооружение в противоположном конце города. Мартин так и не поставил печать под этим письмом – ему помешала смерть. Но без печати монастыря разрешение было недействительным. Вольфганг ни разу не попытался сделать хоть что-нибудь, дабы ускорить этот процесс. На протяжении нескольких лет еретики навещали его как раз в день смерти их проклятого доктора Лютера с просьбой поставить печать. Но Вольфганг каждый раз отвергал их просьбу.

После очередного штурма ворота практически уступили натиску, монахи отшатнулись от них, а их пение стало больше походить на бормотание. Вольфганг был уверен, что, подпиши он грамоту, подобная ситуация возникла бы давно – и тогда бы в нем уже не нуждались, а грамота, как документ, давала бы еретикам все права, даже если бы кайзер послал в Браунау делегацию для изучения обстоятельств разграбления монастыря и смерти нескольких монахов (среди которых, возможно, случайно оказался бы и аббат). Створки ворот грохотали и шатались, измученное дерево трещало.

– Повесить монахов!

Один из монахов в ряду повернулся и, визжа, побежал в направлении главной постройки. Пение полностью прекратилось. Вольфганг сжал кулаки и прыгнул в дыру, образовавшуюся после бегства монаха. Он схватил за руки братьев, стоящих слева и справа от него, крепко сжал их пальцы и взвыл, читая текст двадцать второго псалма:

«Sed et si ambulavero in volle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es vigra tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me!»

«Если я пойду и долиною смертной тени…»

К нему присоединились несколько нерешительных голосов.

«Pones coram те mensam exadverso hostium meorum…»

Ворота задрожали. Голоса заколебались, но не умолкли.

Вот оно, думал аббат Вольфганг. Вот сила католической церкви. Вот квинтэссенция веры.

«Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих».

«Умастил елеем голову мою, чаша моя преисполнена».

– Вольфганг Зелендер, ты будешь гореть в аду!

Ему показалось, что над всеми этими криками он снова услышал настойчивый шепот, но тот утонул в стихах псалма.

«Пусть благодать и милость твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».

Голоса монахов медленно слились в единодушном хорале. Аббат Вольфганг посмотрел на привратника, который стоял здесь, перед лицом опасности, как громом пораженный и словно в трансе сжимал руку стоящего рядом брата и пел вместе с ним. Все больше монахов брались за руки. Келарь, наставник послушников, приор… Едва ли оставался еще кто-то из братьев, кто не влился в живой вал за воротами. Со всей своей яростью Вольфганг почувствовал, как в нем ширится почти святая вера. Так было на Ионе, когда осенью остров внезапно накрыло наводнение, вызванное штормом, и пять самых старших братьев утонули бы в спальнях, если бы все остальные не образовали живую цепь и не вытащили бы их на самый верхний этаж башни, где жизни монахов не угрожала опасность.

– Псалом Давида! – прорычал Вольфганг, и братья повторили псалом сначала.

Это был блеск католической церкви, триумф христианской веры – вместе выстоять перед угрожающей опасностью, даже если это потребует подвига мученичества.

– Дай то, что нам полагается!

– Убирайтесь из города, вы, папские потаскухи!

Вдруг один из шарниров выскочил из своего крепления, куски штукатурки и камни посыпались вниз. Створки ворот зашатались. Привратник поперхнулся от страха.

«Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.

Он подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды ради имени Своего».

Створки ворот остановились. Шум снаружи внезапно утих. В этой тишине хорал звучал подобно голосам самих ангелов и отражался эхом от стены монастыря, высокой, как утес. Аббат Вольфганг продолжал петь. Голоса следовали за ним, пока псалом во второй раз не был допет до конца. А потом на монастырский двор опустилась тишина. Последний кусок штукатурки сорвался с вылезшей из стены железной ленты и упал на землю. Монахи неуверенно переглянулись. Аббат Вольфганг на одеревеневших ногах подошел к воротам. Он схватился за засов обеими руками. Привратник издал какой-то звук. Вольфганг вытянул засов из крепления, и тот упал на землю. Монахи вздрогнули. Аббат кулаком толкнул створки ворот. Они качнулись наружу. На улице, которая вела к городской площади, лежали раздавленные овощи и камни. Улица была пуста, а место, где она выходила на рыночную площадь, заливал солнечный свет.

Вольфганг обернулся. Он воспринял это как одно из самых сложных дел всей своей жизни – не издать вопль триумфа.

– Аминь, – тихо произнес он.

Братья перекрестились. Некоторые уже начали улыбаться. В ушах Вольфганга звенело.

А потом он увидел монаха в темной сутане, который, пошатываясь, выходил из главной постройки монастыря. По его лицу стекала кровь.

5

Сон был так реален, что Агнесс лежала в темноте, раскрыв глаза и тяжело дыша, словно ее парализовало от пережитого ужаса. Впрочем, на самом деле он был своего рода ярким воспоминанием, поскольку в нем совершенно отсутствовали присущие любому сну алогичные подробности и бессмыслица. Охваченная страхом, Агнесс поняла, что на самом деле все происходило совершенно иначе. Или нет? Что было действительностью в эти минуты между сном и явью? Возможно, то, что она до сих пор считала реальностью, на самом деле было сном? Она снова увидела себя в ветхом доме в пражской Малой Стране: высокая, стройная дама в сшитом хорошим портным платье, дорогом не из-за богатых украшений, а скорее из-за неброской, но очень ценной материи. Темные волосы ее были связаны в пучок, из которого уже выбились первые непослушные локоны, когда она покидала родной очаг. Киприан, знавший ее лучше, чем кто бы то ни было, имел обыкновение говорить, что способность отстаивать свои права и воля к свободе начинаются в голове. Что касалось Агнесс, то, с его точки зрения, эта способность начиналось на ее голове, а именно в ее волосах, отчаянно сопротивлявшихся любой прическе, кроме пышной вьющейся копны. Что до ее личности вообще, то Киприан считал, что в отношении отстаивания своих прав все обстоит аналогичным образом. Агнесс уже давно обрела себя, и поэтому, что бы она ни искала, ее собственная суть к этим поискам отношения не имела, поскольку давно находилась внутри нее. Несмотря на это, она принадлежала к тому типу женской натуры, который побуждал других женщин награждать сопровождающих их мужчин тычком по ребрам, так как последние постоянно бросали на Агнесс слишком откровенные взгляды. Она же почти не замечала их, потому что в ее сердце было место лишь для одного – для Киприана, мужчины, который вот уже двадцать лет подряд всегда был рядом – и телесно, и духовно. Выглядела она лет на тридцать с хвостиком. На самом же деле ей исполнилось сорок.

Агнесс прижалась к раме двери и прислушалась.

«Мама», – прошептала Александра. Дочь сидела на постели, сцепив руки и широко распахнув светящиеся в темноте глаза. Беременная женщина под одеялом стонала от страха. Агнесс выругала себя за то, что решила пойти наперекор опасности, чтобы ухаживать за беременной; и еще больше она ругала себя за то, что взяла с собой Александру. Она думала, что пятнадцатилетней девушке пойдет на пользу, если та покинет безопасный мир своего дома и будет сопровождать ее во время этого посещения. Именно таким образом Агнесс предпочитала подавать милостыню нуждающимся – оказывая им всяческую помощь, делясь с ними горячей едой и принося действенное утешение девушке, которая, будучи ровесницей Александры, уже столкнулась с возможностью умереть во время родов или вести жизнь в бесчестье, как мать внебрачного ребенка. И вот теперь Агнесс оказалась перед опасностью того, что богатство жизненного опыта, накопленного ее дочерью, расширится, включив в себя изнасилование и убийство грубыми ландскнехтами из Пассау. Агнесс стиснула зубы, чтобы тоже, как несчастная беременная, не застонать от страха.