Ретушер - Дмитрий Стахов

Пока отец не соблаговолил мне помочь, это был подвал в районе Бронной. Потом – переоборудованный технический этаж в районе Беговой. Потом – заброшенное складское помещение на Таганке.

Все-таки контакты, причем самые неожиданные, у отца оставались. Он позвонил и сказал:

– Подъедешь в РЭУ-12, найдешь там Галину. Она в курсе. Деньги я заплатил.

– Сколько? – спросил я на всякий случай. Отец рассмеялся:

– Сочтемся!

Я поехал, нашел Галину.

– Ага! – сказала она, и мы отправились смотреть помещение: там требовался ремонт, но вложения должны были себя оправдать.

И вот в один из майских вечеров во двор старого П-образного дома, обшарпанным фасадом выходившего на набережную, левым крылом – в узкий и тихий переулок, а правым – на оживленную улицу, с набережной, через арку, въехали два грузовых фургона. В старый дом въезжал новый жилец. Этим жильцом был я.

Галина – чем эта кривобокая женщина была обязана моему отцу, я так никогда и не узнал – ввела меня в курс царивших в доме настроений, наболтала массу сплетен. Получалось, что к моему вселению отношение прочих жильцов было неоднозначным.

Подавляющее большинство считало, что я слишком крут. Правда, после смерти дворника – в очередной раз потерявший ключи Рифат заснул в двадцатиградусный мороз на лавочке возле подъезда – никто на освободившуюся жилплощадь не претендовал. Во-первых, все знали, что туда, скорее всего, поселят нового дворника, если, конечно, РЭУ такового найдет. Во-вторых, все помнили про рифатовых сыновей, Нила и Раиса, прописанных теперь – Нил на пять, Раис на семь долгих лет – за постоянные безобразия в казенный дом, но обещавших вернуться и своего ни в коем случае не упустить. В-третьих, жить в рифатовых комнатах было совершенно невозможно, а на ремонт ни у кого из жильцов денег не было. Дом был из небогатых, хотя и в самом центре.

Ремонт я провернул быстро, но почти к его окончанию, с разницей в три дня, умерли две старухи, жившие в квартире напротив. Мне пришло в голову поговорить с Галиной, она сказала, кому надо отстегнуть – отца я решил не привлекать, – и никто не успел чухнуться, как я распространился практически на весь первый этаж.

Вот тогда ремонт перешел на новую, качественно иную ступень, и уже к первым числам мая я обладал шикарными апартаментами: мастерская, кухня, гостиная, спальня, кабинет. Мне поставили перегородку, отделившую меня от общего подъезда, и прорубили новую дверь, выходившую в обсаженный липами сквер во дворе, куда я мог спускаться по ступеням небольшого крыльца. Работала на меня целая бригада, а я только руководил да регулярно выставлял угощение.

Вселившись окончательно в конце мая – кстати, мне казалось, что с моего новоселья прошло не каких-то там полтора месяца, а целая вечность, – я устроил новоселье, среди прочих пригласил и Галину. Подпив, Галина – я ее об этом не просил, мне было, в сущности, наплевать, кому я нравлюсь, а кому нет, – объяснила мне окончательную расстановку сил в моем новом доме. Все жильцы оказались разбитыми на три неравные группы: первая, средняя, меня недолюбливала, вторая, меньшая, мне симпатизировала, третьей, большей, было на все наплевать.

Так в общем-то и должно быть всегда: болото обязательно оказывается в большинстве!

Настоящим расположением я пользовался только у трех человек: у Андронкиной из девятой квартиры, женщины властной, работавшей на номерном заводе заместителем начальника цеха; у сухого, прямого как палка бывшего летчика, в любую погоду щеголявшего в лихо надетом набекрень берете и любившего почитать газетку на лавочке в сквере напротив моего крыльца; и у местной блаженной, жившей в странной однокомнатной квартире с окном только в кухне. Вот эта блаженная, крупная дама с бесформенным лицом, знавшая немыслимое количество языков, но работавшая кассиршей в магазине «Океан», и сказала однажды Галине:

– А нам повезло, что он поселился в нашем доме. Таких лучше хоть изредка видеть. Иначе жди беды! Но все равно от беды не уйдешь!

Что океанская кассирша имела в виду, Галина не поняла. Я не понял тем более.

Приглашенных было немного, но зато без приглашения приперлась целая толпа. Какие-то дамочки с кавалерами и без, завистливые коллеги. Гвоздями программы были мой отец, ударившийся в разглагольствования об образе и ритмах в пейзаже, и некая особа, которая, увидев мои последние работы, с придыханием призналась:

– Вы самый бездушный из всех, кого я знаю!

Она была невысокого роста, ее ноздри раздувались, глаза шарили по моему лицу, твердой, стоявшей торчком грудью она теснила меня в сторону от гостей, в угол и говорила-говорила-говорила… Я, поверх ее головы, смотрел на отца. Он стоял у окна с рюмкой коньяка, слушатели толпились возле. Отец говорил негромко, чуть шепелявил – последний поставленный ему мост был плохо подогнан, – но внимание моих гостей занимал.

– Все в этом мире можно разделить по принципу бедность – богатство, – говорил отец, – искусство тоже. Некоторые виды искусства ритмически бедные, другие – богатые. Там, где на первый план выходит время, скажем, в музыке, в поэзии, выстраивается одна, господствующая ритмическая линяя. А в живописи и фотографии, где на первом плане пространство, существует множество ритмический линий, и каждая живет своей собственной жизнью. Поэтому фотография – искусство более ритмически богатое, чем ритмически однолинейная музыка…

Отступая под натиском грудастой особы, я показал отцу поднятый кверху большой палец и иронически усмехнулся, но отец смотрел на меня как на пустое место и, не слушая ничьих возражений, продолжал:

– Главное, что фотомастер может произвольно вносить ритмы, даже тогда, когда в объекте какой-нибудь ритм отсутствует или выражен слабо. К примеру, при съемке на натуре часто самое важное – небо – бывает абсолютно невыразительным, что ритмически обедняет кадр. Поэтому еще с прошлого века дальновидный фотограф всегда имеет про запас отдельно снятые облака и знает, как их впечатать в уже готовую композицию. Поэтому…

Дальнейшего я не слышал, потому что грудастая добилась своего – она вытеснила меня из мастерской в кабинет, маленькую, еще не обставленную комнату, где в одном углу стояли нераспакованные коробки с книгами, в другом – пустые книжные полки.

– От вас исходит холод! – сказала особа и попыталась, встав на цыпочки, обнять меня за шею. – Я хочу вас согреть. Я хочу вам помочь. Вы можете замерзнуть. Идите ко мне, идите!

Она притиснула меня к коробкам, заставила на них опуститься, грудью накрыла мое лицо.

– Ах! – сказала она. – Ах!..

Мне удалось ее отодвинуть, я посмотрел на нее снизу вверх и спросил:

– Почему же это я бездушный?

– Ты не понимаешь? – Она придвинулась вновь. – Не понимаешь? Ты же трахаешь свои модели! Тебе не важна их душа! Тебе важно только их тело! – Она села на корточки, груди ее раздвинулись, заколыхались, висевший меж ними кулон высвободился, пару раз подпрыгнул, но потом прилип к потной коже. – О, бездушный!

Я лениво подумал, что утром следующего дня вполне могу проснуться с этой женщиной в одной постели.

– Я хочу тебе позировать! – сказала она. – Я хочу доказать, что душа существует, что модель нечто большее, чем просто модель…

С трудом подавив зевок, я поцеловал ее в сладко-соленую щеку и попросил принести сигареты. Она с готовностью, вихляя низко висящим задом, выбежала из кабинета, а я, предательски ее обманув, вернулся к гостям. Отец продолжал разглагольствовать:

– Ритмы пространства надо выстраивать. Динамика зависит от переходов зрения с плана на план, от предметов одного плана к предметам последующего…

Он подмигнул мне, указал глазами в противоположный конец мастерской: грудастая стояла там и с тем же упоенным выражением, с которым уличала меня в бездушности, что-то говорила одному из гостей. Я понял, что завтра утром проснусь один.

Однако некая правота в ее словах была: некоторые мои модели действительно становились чем-то большим, чем просто моделями, и даже поселялись у меня. Одну из них, появившуюся недели примерно через две после новоселья, звали Алина.

Именно тело Алины, а не тело грудастой, находилось рядом с моим, когда я по какой-то игре случая возвращался из длинного, тяжелого сна в купе мягкого вагона. Из какого города шел поезд, в какой прибывал – оставалось неясным. За окном снившегося мне поезда шел дождь, делавший все бывшее там черно-белым, или бывшее там, за окном, черно-белое притягивало к себе нити дождя. Вместе со мной в купе были мой отец и еще два человека, вроде бы брат с сестрой. Брат с сестрой громко спорили о чем-то, но о чем, было не разобрать – поезд замедлял ход, на плывущем за окном перроне из моего сна черно-белый духовой оркестр выдувал оглушающую медь. «Отец! – позвал я. – О чем они? Кто они такие? Что это за город там, за окном?» Отец, до этого смотревший в окно, повернулся ко мне: судя по его недоуменной гримасе, он и сам ничего толком не знал.