Замри - Нина Лакур

мне немного жаль, что так вышло, но ведь она сама подняла эту тему. Не думает же она, что я буду рада любому ее предложению только потому, что она сводила меня в ресторан.8

В пятницу вечером я сижу за столом с родителями и молча поглощаю ужин. Папа расспрашивает меня о первой неделе в школе тем же жизнерадостным тоном, которого уже много дней придерживается мама. Я отвечаю односложно, ожесточенно накалывая пасту на вилку. Скоро они начинают разговаривать между собой, и я выключаюсь из беседы. Когда я понимаю, что больше не выдержу, я встаю, скидываю недоеденную пасту в раковину и ставлю тарелку в посудомойку.

Я забираюсь на заднее сиденье своей машины и упираюсь коленями в распотрошенные чехлы. Я должна была получить права еще три месяца назад, но вместо того чтобы выполнять развороты в три приема, я смотрела, как гроб моей лучшей подруги опускается в землю. А теперь я не могу заставить себя позвонить в инспекцию и договориться о новой дате экзамена.

Машина настолько старая, что в ней установлен только кассетный проигрыватель. Кассета у меня одна. К счастью, это хорошая кассета. Брат Ингрид, Дэйви, как-то записал ее мне на день рождения. Это сборник с композициями незнакомых мне инди-групп. Песни незаметно перетекают одна в другую, но все они одинаково хороши. Я поворачиваю ключ зажигания, и из колонок рвется надрывный мужской голос. Пару минут спустя к машине выходит папа.

– Тебе что-нибудь задали на дом? Если сделаешь домашку сейчас, все выходные сможешь отдыхать.

– Нет, – лгу я.

Он поднимает повыше мой рюкзак, который держит в руке.

– Прихватил на всякий случай.

Немного помедлив, я достаю учебник математики и бумагу. Кассета переворачивается. Негромко играет гитара, женский голос начинает петь, мужской подхватывает. Красиво. Я пытаюсь решить задачу, но в машине нет калькулятора. Мне вдруг хочется, чтобы зазвонил телефон. Я представляю, как мама выходит с беспроводной трубкой и передает ее мне через окно машины. Я бы легла на сиденье. Слушала. Отвечала. Рассказала бы что-нибудь интересное. Но единственной, кто мне звонил, была Ингрид, поэтому я знаю, что это невозможно. Я выкручиваю музыку на максимум. Вся машина вибрирует, а колонки шипят и потрескивают, как будто у меня плохо ловит радио.

Я сбрасываю вещи с сиденья и вытягиваюсь в полный рост. Через люк в крыше видно темнеющее небо. Я представляю, что телефон лежит на сиденье рядом с моим ухом.

В чем была Вена в первый день? – спрашивает Ингрид.

Я не обратила внимания.

Ага, как же. Наверняка в чем-нибудь новом.

Она вела себя так, будто мы с ней незнакомы. Ее одежда интересовала меня в последнюю очередь.

Представь, как она чистит кошачий лоток.

Ты слышала, что я сказала? Всю неделю она вела себя так, будто ненавидит меня.

О боже, я придумала: представь, как она находит в холодильнике заплесневелые остатки еды.

Не хочу.

Как там без меня? Ты пряталась на большой перемене в библиотеке, вместе с ботанами?

Вообще-то я обедала с Алисией Макинтош. Она подарила мне топ с надписью «МИЛОСТЫНЯ» и сказала, что если я буду носить его каждый день, то она позволит мне ходить с ней и занимать ей очередь в столовой за диетической колой.

Ты скучала по мне?

Почему ты спрашиваешь?

Я хочу знать.

А то ты не знаешь.

Я хочу, чтобы ты это сказала. Мне будет приятно.

Иди в жопу.

Да ладно тебе. Скажи.

У окна машины возникает мама. Она машет рукой, привлекая мое внимание. Я не двигаюсь с места. Она показывает на часы – это значит, что уже поздно и она хочет, чтобы я вернулась в дом. Я продолжаю лежать. Закрываю глаза, мечтая, чтобы она отошла от машины. Я пока не готова.

Надрывный юноша возвращается – выходит, прошло полтора часа, – и я зажмуриваюсь крепче и слушаю. Его гитара становится настойчивее, а голос дрожит. У него разбито сердце.

9

Меня будит стук в окно. Ночью я снова выбралась из дома и спала в машине.

– У меня для тебя сюрприз, – сияя, говорит папа; через стекло его голос звучит приглушенно. – Тут, во дворе.

– Какой? – Я так устала, что с трудом ворочаю языком.

– Иди посмотри, – нараспев говорит он.

Я снимаю блокировку и выхожу на солнечную улицу. Во рту стоит неприятный привкус.

Папа закрывает мне глаза ладонью и помогает обойти машину. Сквозь тонкие подошвы тапочек чувствуется гравий подъездной дорожки, каменные плиты, которыми выложена дорожка вдоль дома, и, наконец, трава. Мы стоим на заднем дворе. Сам дом ничем не отличается от других. Как и большинство домов в Лос-Серросе, он большой, новый и непримечательный, но мне нравится наш двор. Узкая тропинка огибает овощные грядки и цветочные клумбы, на которых родители могут часами возиться по выходным. Больше всего мне нравится, что, если встать на тропинке спиной к дому, не видно даже забора. Двор огромный, с неровным рельефом, а в дальнем его конце растут старые дубы.

Папа убирает руку с моих глаз и указывает на огромную кучу древесины на кирпичной террасе, отделяющей дом от огорода, – толстые доски не меньше десяти футов в длину. Он стоит перед этой кучей и только что не лопается от гордости, как будто купил мне дом на Фиджи и частный самолет, чтобы туда долететь.

– Это доски, – говорю я растерянно.

– Они уже отшлифованы. И еще я купил тебе шикарную пилу. Обещали доставить в понедельник.

– И что мне с ними делать?

Он пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит он. – Это ведь ты у нас плотник.

Мои родители вбили себе в голову, что у меня талант, потому что когда-то давно я ездила в ремесленный летний лагерь и сделала там маленькую деревянную стремянку, которая вышла довольно неплохо.

– Это было миллион лет назад, – напоминаю я папе. – Мне было двенадцать.

– Главное – начать, а руки сами вспомнят, как это делается.

– Тут очень много