Здравствуй, Евгений - Агнешка Осецкая

— А свадьба?

— Тоже грустная. Бесконечно грустная, — ответил пан Галка.

— Не слушай его, Женя, — закричала вдруг белая Гусыня, до сих пор дремавшая на солнышке, — Наоборот, у нас очень весело. Пан Галка вечно преувеличивает. Иди, я дам тебе сушёную сливу.

Евгений осторожно спустился с подоконника, и они ели, ели, ели (до самой осени!) сушёные сливы.

К ним присоединился пан Галка, потом — Ласточка с Воробьем, который, как выяснилось, превосходно играл на золотом рожке, сделанном из прутика.

Склевав последнюю сливу, Гусыня научила Евгения старинной песенке, которую сложили в горах:

Птичка пела-напевалаНа рябине над прудомИ кивала, всем кивалаТо головкой, то хвостом.

К осени стала утихать и свадьба. А как-то утром Агнешка вышла из дому и многозначительно подмигнула Евгению: пора, мол, собираться в дорогу.

Евгений, всё это время разговаривавший с птицами на птичьем языке, решил сделать им приятное и сказать до свиданья по-польски. Он гордо посмотрел на Воробья и сказал:

— Карета подана. Увы, мне придётся откланяться.

…И они снова уселись в грузовик.

Глава десятая. ЛЕС

— Агнешка приехала! — сказал Дятел, сидевший на самой высокой сосне в Пишской пуще и замечавший всё. Он заметил и грузовик дяди Стася, миновавший как раз станцию Карвица Мазурская и повернувший в лес, в сторону лесничества Дубы, где жили Агнешкины родители.

— Агнешка приехала! — повторил второй Дятел.

— Приехала Агнешка с дядей Стасем, — сказал третий Дятел, который сидел на границе лесничества Дубы.

— Что это Дятлы так разболтались? — спросил Евгений.

— По привычке, Недаром их называют Дятлами-Телеграфистами, Они рассылают по лесу срочные телеграммы, а за это все приносят им на закуску лучших жёлтых гусениц, — ответила Агнешка.

— Я не люблю гусениц, — поморщился Евгений. — Но вернёмся к дятлам. Почему они передают сообщения на птичьем языке? Не лучше ли посылать их азбукой Морзе, как это делают в Долине Сквозняков?

— Верно, — сказала Агнешка, — лучше. Но аппаратов Морзе в нашем районе ещё нет. Мой папа, который служит здесь Лесничим, собирается приобрести несколько аппаратов Морзе через несколько лет. Тогда мы организуем курсы, на которые пригласят и дятлов. На одном аппарате можно одним махом научить азбуке Морзе около семнадцати дятлов сразу. Разве это не выгодно?

— Очень, — ответил Евгений, — Но почему только через несколько лет?

— Не всё сразу, — важно сказала Агнешка. — Сначала найдут статью расходов, выделят средства, всё обсудят… Вот и пройдёт несколько лет.

— Не понимаю, — огорчился Евгений.

— А тебе и незачем понимать всё, в конце концов ты только глиняная птица.

— Вот именно! — сказал Евгений с горечью, — Я только глиняная птица. Я здесь только затем, чтобы, глядя на меня, ты вспоминала своего очкастого Ларса!.. Этого скверного мальчишку, который хотел купить меня за деньги! Ты злая! — воскликнул Евгений.

Агнешке стало стыдно.

— Вовсе нет, Евгений. Ты сам знаешь, что я очень люблю тебя, тебя Как-Такового. Очень. И я совсем не всегда, глядя на тебя, думаю о Ларсе. Да, да!

Тут грузовик резко затормозил. Дядя Стась пробормотал себе под нос нечто непонятное птицам и детям и крикнул:

— Дальше я не поеду! Вылезайте!

— Почему, дядя? — удивлённо спросила Агнешка.

— Отсюда до дому осталось всего несколько шагов. Вон уже и озеро видно! Тут и пешком дойдёшь!

Евгений огляделся. Огляделся, и у него закружилась голова от чудесного лесного запаха и от полёта туч, которые неслись над деревьями Пишской пущи быстрее тех, что летают между самолётами. Евгений по шею погрузился в горячую сухую хвою. Рядом с ним в хвое сидела толстая пурпурная Брусника.

— Добрый день. — вежливо поздоровался он на птичьем языке, но Брусника ничего не ответила, только ещё больше покраснела.

За кустиком Брусники блеснуло голубое озеро.

Евгению было тепло и уютно сидеть в хвое, рядышком с Брусникой, но спор Агнешки и дяди Стася не утихал.

— Дядя! — говорила Агнешка. — Я охотно пойду пешком, но почему бы вам не подъехать к дому? Отведаете простокваши, полюбуетесь бабьим летом…

— Любоваться бабьим летом я могу и здесь! — сказал дядя Стась и с минуту нервно любовался бабьим летом, которое преспокойно проживало между двумя соснами — Кривой и Прямой, а потом воскликнул: — Не желаю ехать дальше, потому что терпеть не могу твоего отца, Лесничего, и его жену, Лесничиху.

— Но зачем тогда вообще было ехать сюда? — удивилась Агнешка.

— А у меня начисто из головы вылетело, что я их терпеть не могу!

— Так почему же вы, дядя, остановились именно здесь, между Кривой и Прямой соснами?

— Здесь я всегда вспоминаю про это, — нервно воскликнул дядя Стась. — Как сюда попаду, так и ловлю себя на этом! С сорок пятого года!

— А где вы ловили себя на этом до сорок пятого? — спросил Евгений.

— До сорок пятого Лесничий жил не на Мазурах, а в Кракове. Значит, надо понимать, где-то под Краковом.

— А почему вы, дядя, так не любите моего папу, Лесничего?

— Да если б я помнил! Не помню! Но сейчас я на него страшно зол! Он тоже меня не выносит.

— И тоже не помнит — почему?

— Не помнит. Нам досталось это в наследство от дедушек, которые поссорились, собираясь на японскую войну. А после войны они уже не могли вспомнить причину ссоры.

— А что значит «японская война»? — спросил Евгений.

— Это такая игра для взрослых, — попыталась объяснить Агнешка, а Брусника пожала плечами.

Дядя Стась выгрузил Агнешкин багаж, завёл мотор, и грузовик повернул обратно, к станции Карвица Мазурская.

Евгений с Агнешкой потихоньку пошли в сторону лесничества Дубы.

Евгений первый раз в жизни попал в Пишскую пущу, Он боялся даже глянуть вверх, так высоки были здешние сосны, почему-то напомнившие Евгению мачты одного парусника в Стокгольме.

Он шёл, по уши проваливаясь в пахучие горячие листья, Маленькие голубые цветы улыбались ему, кустики чёрных ягод вежливо кланялись, а высоко вверху выстукивали дятлы:

— Приехала Агнешка с Евгением!

У Евгения кружилась голова от запахов леса, но ему было так хорошо, как могло быть только в Огромной Белой Горячей Печи, когда он был ещё совсем юным и неопытным птенцом.

Вдруг перед ним вырос лес таких высоких трав, что дальше идти он уже не мог. Это была поляна. Агнешка взяла его на руки.

Отсюда, с косогора, уже виднелся красный каменный домик Лесничего, а на нём надпись с белою птицей. Рядом сверкало голубое озеро.

Глава одиннадцатая. ДОМА

Отец Агнешки, пан Ян, Лесничий лесничества Дубы, делал в это время новый улей.

— Папа всё ещё делает улей? — удивлённо спросила Агнешка, поздоровавшись с родителями и домом, — Но ведь, когда я уезжала, он был уже почти готов.

— Так-то оно так, — сказал Лесничий, вынимая изо рта красивую пахучую трубку, — но улей — дело не простое. Надо всё обмозговать хорошенько, привести доски от фельдшера, найти на чердаке гвозди, тут прибить, там приладить — глядишь, и осень на дворе!

— Это самый ленивый Лесничий, какого я знаю, — на птичьем языке проскрипел Лёлек, лесной голубь, подсевший на минутку к Евгению.

— Оно, детка, с пчёлами работа нелёгкая: из старого улья опять выроились, — сказал Лесничий, начиная фразу словом «оно», как его дедушка.

— Что это значит? — спросил Евгений у сообразительного Лёлека.

— Пчёлы от него удрали. Видишь, сидят на дереве, — объяснил Лёлек.

Евгений глянул туда, куда показывал Лёлек. Там, сбившись в большой ком, жили пчёлы, улетевшие из старого улья.

— Почему папа их не снимает? — закричала испуганная Агнешка.

— Уж как отец об этих пчёлах печётся — и всё без толку! Никак управиться не может! — вмешалась Лесничиха, Агнешкина мама, успевшая уже поцеловать дочку и распаковать её чемодан.

— Слушай, — сказал Лёлек Евгению, — про тебя заговорили! — И улетел.

— Мама, — между тем говорила Агнешка, — это Евгений. Погляди, папа, какую весёлую пичугу подарил мне один мальчик в Швеции.

— Смешная вещица, — сказал Лесничий. — Дай-ка поглядеть. Ловкая работа… Симпатичная пташка, — бормотал Лесничий и осторожно, чтоб никто не видел, погладил Евгения своими седеющими усами. — Смотри, мать, какая приятная животинка, — добавил он и протянул Евгения Лесничихе.

— К нему ещё и сердце есть, — сказала Агнешка. — Полный комплект.

— Покажи, — удивилась Агнешкина мама. — Какое хорошее сердце! — говорила она, осматривая сердечник. — Видать, заграничное! Пригодится для глажки, наше-то прогорело почти.

— Извините, но это моё личное сердце, — робко заметил Евгений. — Одна девочка подарила мне его насовсем. Самое большее, что я могу, — это одалживать его по субботам! Пока в Дубах не проведут электричества, — говорил Евгений.