Утонченный мертвец (Exquisite Corpse) - Роберт Ирвин

Лежа в постели, я вызываю гипнагогические картины и долго разглядываю эти текучие образы, сдерживая натиск сна. Я не хочу засыпать, не хочу видеть сны. Не знаю, в чем дело, но обычно мне снятся бесцветные, скучные сны. Сны про график работы, походы по магазинам и ожидание автобуса. От таких снов, наверное, тоже есть польза. Хотя бы в качестве подготовки для жизни в яви, для нормального существования petit bourgeois*.

«Видишь, – поучают меня мои собственные сновидения. -Вот так покупают сосиски. А чтобы автобус остановился на остановке, надо вот так поднять руку!» Но подобные сновид-ческие извращения никак не годятся на роль источника художественного вдохновения.

На следующий день, в субботу, мы с Манассией и Хорхе пошли в галерею Нью-Барлингтон. Хотя был выходной, Пен-роуз и Мезанс были на месте, распределяли места под выставку. Они нас выслушали с вежливым удивлением. Как оказалось, в последнее время они вообще не общались с Бретоном и не получали никаких нот протеста с требованием убрать из экспозиции работы «Серапионовых братьев». Пенроуз сказал, что он с нетерпением ждет открытия и Вудет рад видеть всех нас на закрытом просмотре, после чего мы ушли, бормоча сбивчивые извинения. Мы опять пали жертвой бубной Недопои паранойи.

* Здесь: маленького обывателя (фр.)

Я был зол и сердит (столько времени потрачено впустую!) и, вернувшись к себе на Кьюбе-стрит, сделал несколько карандашных набросков свирепых львов для «Гагулы» – взбешенных и явно голодных, иными словами, таких, каким можно было бы скормить Шиллингса или Бретона. Потом, недовольный своими львами почти в той же мере, в какой я был зол на Неда, я лег на пол, закрыл глаза и приготовился погрузиться в гипнагогический транс. Я решил призвать образ женщины. Потоки лавы текли в темноте за закрытыми веками, но я был не в том настроении, чтобы наблюдать вулканические извержения. Я попробовал сосредоточиться и разглядеть женщину в этом алом потоке раскаленных пород. Две картинки слились друг с другом, и у меня получилась фигура, наполовину – женщина, наполовину – дрожащее пламя, а потом чей-то голос сказал:

– Как у тебя симпатично!

В литературе, связанной с гипнагогическим опытом, встречаются упоминания о воображаемых голосах, и я поначалу подумал, что голос принадлежит пламенеющей женщине, образ которой я вызвал из вулканического огня. Но потом я открыл глаза и увидел Кэролайн. Я узнал ее сразу, хотя никогда прежде не видел. Она стояла в дверях, молодая женщина, обретенная силой моего желания. Может быть, даже придуманная этой силой желания.

– Прошу прощения. Я постучалась, но ты, очевидно, не слышал, а дверь была приоткрыта, и мы решили, что можно войти. С тобой все в порядке? Почему ты лежишь на полу?

Я не стал подниматься: так и лежал на полу, смотрел на нее и молчал. У Кэролайн были темные волосы с каштановым отливом, карие глаза и две вполне стройные ножки. Она была в синем платье и в длинных синих перчатках почти до локтей. В одной руке – сумочка, в другой – зонтик. Ее лицо… сейчас, в этих анти-воспоминаниях, я затрудняюсь его описать. Печально, но правда, что я не помню ее лица. С тех пор, как Кэролайн исчезла, я постоянно думаю о ней. Каждый день, каждый час. Помню, она была очень красивой, и это была настоящая английская красота, с легкой детской припухлостью, почти незаметной для неискушенного глаза. И больше не помню почти ничего. Память тоже изнашивается со временем. Я не помню ее лица, помню только воспоминание о своих первых воспоминаниях о лице Кэролайн, но и эта ускользающая эрзац-память держится, в основном, на портретах, которые я делал тогда и сохранил у себя до сих пор. Иными словами, я оказался во власти образов, которые сам же и создал, и уже не могу сказать точно, насколько они соответствуют оригиналу.

– Это Бренда. – Кэролайн представила мне свою спутницу. Бренда, самая обыкновенная молодая женщина вполне заурядной внешности, стояла за спиной Кэролайн и с любопытством смотрела на меня.

– Как у тебя симпатично! – повторила Кэролайн. Она прошла в комнату и принялась осматриваться. Она трогала вещи, брала их в руки. Примерила шляпу гаучо. Щелкнула пальцем по медному шарику неумело сработанной модели «вечного двигателя», стоявшей у меня на столе, и привела в движение сложную систему маятников и реек. Кэролайн с подозрением понюхала трубку для опиума. Рассмотрела коровий череп, бутылку Клейна, коллекцию деревяшек, выловленных из реки и сваленных в живописную кучу в углу, портрет Муссолини, приспособленный под доску-мишень для дартса, статуэтку Изиды, гипсовый бюст с френологической разметкой, огромный тибетский абак, костяную фигурку Девы Марии, распятой на кресте, стопку иллюстрированных книжек про Африку и, разумеется, мои картины и рисунки, разбросанные по всей комнате. Глаза Кэролайн лучились восторгом. Она ходила по комнате и говорила без умолку.

– Я пришла извиниться. Я поступила не очень красиво, я знаю. Прости, пожалуйста, что я бросила тебя в парке. Я не могу объяснить. У меня было чувство… предчувствие… со мной такое бывает… в общем, глупо все вышло. Я не могу объяснить. Просто мне вдруг стало страшно. Такой приступ паники… -Она обернулась ко мне, ее взгляд умолял о прощении. – И еще я хотела спросить, ты действительно хочешь писать мой портрет? Ты тогда не шутил? Это Бренда, моя подруга с работы. Я тебе про нее рассказывала. Если хочешь, можешь сделать и ее портрет тоже.

Бренда, которая, вполне очевидно, исполняла сейчас роль дуэньи, так и стояла в дверях, нервно поглядывая на меня. Наконец, она набралась смелости и спросила, что я делаю на полу

Я ответил, что борюсь со скукой, вернее, уже не борюсь, потому что она победила, и процитировал строфу из Бодлера:

Rien n egale en longeur les boiteuses journees,

Quand sous les lourds flocons des neigeuses annees

L’Ennui, frait de la morne incuriosite

Prends les proportions de l’immortalite.*

Кэролайн слушала, как завороженная.

– Это французский! – сказала она. – Я учила французский в школе.

– Это Бодлер.

– Да? Мы его не проходили.

Вялым взмахом руки я предложил им обеим присоединиться ко мне на полу и понаблюдать за игрой отраженного от реки света, отблески которого переливались на потолке зыбкой золотистой рябью. Мне показалось, что им понравилась эта мысль. Однако они рассудили, что пол у меня недостаточно чистый, и Кэролайн взяла меня за руку и попробовала поднять на ноги, заявив, что нельзя быть таким ленивым. Бренда ей помогла, и уже через пару минут Кэролайн отрядила меня делать чай.

Она совершенно не разбиралась в живописи, и, по-моему, ей предстазлялось, что я сейчас выпью чаю и сразу примусь за ее портрет маслом. Но у меня не было ни одного загрунтованного холста, и даже если бы холст был, я никогда не сажусь за картину, не сделав хотя бы два-три предварительных эскиза. Поэтому я взял все, что нужно для карандашных набросков, и, поскольку в тот день было солнечно, мы вышли на пристань. Усадив Кэролайн на швартовую тумбу, в общем-то, не предназначенную для сидения со всеми удобствами, я приступил к работе. Бренда смотрела на нас с нескрываемой завистью, и уже очень скоро вокруг собралась небольшая толпа из матросов и докеров, которые отпускали лестные замечания по поводу внешности Кэролайн и не столь лестные – относительно моих рисунков. Когда я работаю над портретом, я люблю, чтобы натурщики разговаривали, и специально стараюсь их разговорить. Для того чтобы портрет получился, мне нужно узнать человека как можно лучше. К тому же, когда человек говорит, его лицо оживает. Поначалу лицо Кэролайн было почти «безответным», то есть, безжизненным и пустым, но когда она разговорилась, и вокруг собралась толпа восхищенных поклонников, она вся расцвела и наполнилась жизнью.

* …И вот в моей душе

Бредут хромые дни неверными шагами,

И, вся оснежена погибших лет клоками,

Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,

Размеры страшные бессмертья примет вдруг.

Отрывок из стихотворения Бодлера «Сплин» в переводе Эллиса.

Сам я говорил мало, мне нужно было сосредоточиться на рисунках, но время от времени я задавал Кэролайн вопросы, чтобы она не молчала. Собственно, всю основную работу предстояло исполнить ей. Это она, а не я, должна была передать частичку себя своему образу на портрете. Предыдущий портрет я писал с Оливера. Оливер тогда заявил, что с его точки зрения, это нелепо: тупо сидеть и позировать, тем более, когда тебя заставляют рассказывать ни о чем на протяжении всего сеанса. Но поскольку ему всегда нравилось все нелепое, он сказал, что, пожалуй, попробует учредить что-то подобное у себя: приглашать в дом людей и сажать их «позировать» для его романов и рассказов. В частности, он очень надеялся, что Моника согласится побыть для него натурщицей, и тогда он сумеет найти правильные слова для описания ее задницы.

Но я снова отвлекся. Что касается женщин, до сих пор я общался исключительно с дамами полусвета, певицами из ночных клубов, актрисами и проститутками. Кэролайн пришла из другого мира. Ее счастливое детство, жизнь в родительском доме, школьные розыгрыши, работа в конторе с ее мелкими огорчениями и радостями, ее любовь к собакам и кошкам, увлечение любительским театром и танцами, ее коллекция кофейных кружек и мечта научиться портновскому делу – для нее это было естественно и нормально, а меня повергало в недоумение пополам с тихим восторгом. Неужели так можно жить! А если да, почему я тогда не хожу в театральную студию и в танцевальный кружок? Что мне мешает?