Старшина - Владимир Кунин

— Вилка только одна, — сказал Кацуба.

Генерал открыл ящик письменного стола, достал финский нож и подцепил им котлету. Кацуба взял вилкой вторую.

— Давай, — сказал генерал.

И они выпили стоя.

* * *

... В помещение штаба вошел дежурный по первой эскадрилье младший лейтенант Пугачев. Отдал честь школьному знамени, около которого неподвижно стоял сонный часовой, и прошел к дежурному по школе.

— У тебя закурить нету? — спросил младший лейтенант у капитана, дежурного офицера.

— Махорка. Папиросы еще с вечера кончились.

Они свернули себе по большой самокрутке и закурили.

— Генерал-то еще не спит, — сказал младший лейтенант. — Я сейчас из эскадрильи шел — у него в окне свет горит...

— А он нашего старшину шпыняет, — лениво сказал дежурный по школе.

— Давно пора, — мстительно затянулся младший лейтенант. — Нарвался все-таки, дракон несчастный! Веришь, курсанты его видеть не могут! Их прямо колошмат бьет, когда он в казарму заходит!..

— М-да-а... Не повезло вам...

* * *

— ... А родом откуда? — спросил генерал Кацубу.

Они сидели, курили. В бутылке оставалось совсем немного.

— Из Феодосии я, Николай Николаевич.

— А кем до войны был?

— Спасателем. — Кацуба усмехнулся. — Есть такая профессия.

— То есть как это спасателем? — не понял генерал.

— Пляж... — мечтательно сказал Кацуба. — Море... Дамочки, пижоны, отдыхающие, командировочные.,. И все такие морские волки, и все хотят плавать только за волнорез и только в хорошую волну. И тонут. А ты их спасаешь... Спасатель.

— И целый день на пляже?! — потрясенно спросил генерал.

— На воде. Около пляжа... В катерочке. Или в лодочке...

Генерал разлил остатки коньяка и завистливо вздохнул:

— Целый день в лодочке... Хорошо-то как!

— Мечта! — сказал Кацуба.

* * *

Кацуба проверял чистоту оружия. Вынимал винтовки из пирамиды и, втыкая белой тряпочкой в казенники, придирчиво осматривал затворы, заглядывал в стволы на свет электрической лампочки. Эскадрилья занималась в УЛО, и в казарме было только три человека — старшина у оружейной пирамиды, дневальный у входа и курсант Лесаев, освобожденный от занятий по причине какого-то придуманного им недомогания.

Над каждой винтовочной ячейкой была написана фамилия владельца. Кацуба читал фамилию и начинал осмотр. Лесаев стоял за его спиной и записывал все, что говорил Кацуба. И тихонько докладывал:

— А Никольский из первого звена вместе с Хрипуновым вчера в самоволку бегали. Там у какой-то девки, из местных, день рождения был...

— Так... — говорил Кацуба, заглядывая в ствол. — Юрьев... Порядок. Ставьте в пирамидку, Лесаев. Чеботарь... Ну-ка, что там у Чеботаря?

— Менджеридзе и Прохоренко кальсоны и нательные рубашки обменяли на урюк и сушеные дыни. Потом всю ночь жрали...

— У Чеботаря все хорошо... — говорил Кацуба. — Никольский...

— Никольский еще песню на вас сочинил, — сказал Лесаев, — на мотив «Челиты»...

— Пойте, — неожиданно приказал Кацуба.

— Ну что вы, товарищ старшина... Неудобно.

— Ничего.

— Да я всю не помню... Только половину одного куплета и припев.

— Давайте, Лесаев, не стесняйтесь. Страна должна знать своих героев. Сергеев. У Сергеева грязь в казеннике. Пишите. И пойте.

И оспой вся морда изрыта,

И сам он похож на бандита...

Айя-яай! Ну что за зануда!

Во всей авиации нету такой,

Как наш старшина Кацуба!..

Кацуба продолжал разглядывать винтовку.

— И ствол нечищеный, — сказал Кацуба. — Запишите, Лесаев: Сергееву три наряда вне очереди за небрежное содержание личного оружия. Поставьте на место винтовку.

— А что у Никольского? — осторожно спросил Лесаев.

— У Никольского — порядок. Стихи — не фонтан. Не Пушкин, прямо скажем. А что, Лесаев, действительно здорово заметна оспа на моей вывеске?

— Что вы, товарищ старшина! — лживо отвел глаза Лесаев. — Абсолютно не заметна!..

* * *

... Потом Кацуба сидел у себя в каптерке и внимательно разглядывал себя в зеркальце.

— Заметна, заметна, — сказал он своему отражению и увидел через окно эскадрилью, которая возвращалась из УЛО в казарму.

Кацуба встал и вышел.

— Прямо в казарму на построение, — сказал он старшине первого звена.

— Хоть учебники-то положить можно?! — заорал Никольский.

— Отдохнуть бы до обеда! — завопил Сергеев.

— Разговорчики! — рявкнул Кацуба. — Равняйсь... Смирно!

И когда в казарме наступила тишина, Кацуба негромко скомандовал:

— Вольно.

Строй обмяк, настороженно и ненавидяще глядя на Кацубу.

— Товарищи, — сказал Кацуба, — я не хочу, чтобы у вас создавалось неверное впечатление обо мне. Не хочу, чтобы вам казалось, будто я замечаю только плохие стороны и занимаюсь только тем, что наказываю вас. Это совсем не так. Я отлично вижу и ваши хорошие качества, вашу готовность помочь командованию. И вот вам пример: курсант Лесаев, два шага вперед!

Обмерший Лесаев вышел из строя.

— Кру-гом! — скомандовал Кацуба.

Лесаев повернулся лицом к строю. Никто ничего не понимал.

— Товарищ Лесаев — один из тех товарищей, кто мужественно, с полным сознанием ответственности и своего воинского долга, честно и прямо борется со всеми отклонениями от установленного порядка нашей жизни... Только благодаря товарищу Лесаеву мы располагаем подробной информацией о недостойном поведении некоторых наших товарищей...

Лесаев был близок к обмороку. Эскадрилья стояла не шелохнувшись. Ласково глядя на Лесаева и укоризненно на эскадрилью, Кацуба продолжал:

— Я не буду называть фамилии. Товарищи сами узнают себя и сделают соответствующие выводы. Но я надеюсь, что никто больше не захочет бегать после отбоя в самовольные отлучки, даже на день рождения к любимой девушке. Никто больше не станет менять казенное имущество в виде кальсон на урюк и сушеные дыни! А тем более жрать их ночью под одеялом!.. Я уже не говорю о сочинении разных песен про своих непосредственных начальников. Спасибо вам, товарищ Лесаев! — Кацуба посмотрел на часы: — До обеда у нас есть еще достаточно времени. И пока я буду в отделе вещевого снабжения выписывать вам же летное обмундирование, вы сможете обсудить свое недостойное поведение и правильно оценить мужественную деятельность таких замечательных товарищей, как курсант Лесаев. Разойтись!..

И Кацуба, тяжело ступая своими кривыми ногами в брезентовых сапожках, вышел из казармы...

* * *

Вечером Кацуба читал дневную рапортичку командиру эскадрильи капитану Хижняку:

— Списочный состав — сто четыре... В наряде — семнадцать. В отпуску — нет. На гауптвахте — нет. В санчасти — один.

— Кто?

— Курсант Лесаев.

— Что с ним?

— Какое-то осложнение после простуды... — небрежно сказал Кацуба. — Закружилась голова, говорит, упал в курилке, обо что-то стукнулся...

* * *

На КПП авиашколы стоял инвалид Иван Никанорович в новых сапогах и лаялся с дежурным курсантом:

— Ты человек или кто? Тебе чего сказано: вызови старшину первой эскадрильи Кацубу! А ты чего делаешь?

— Я уже вызвал.

— И где он?

— А я почем знаю?

— Вызывай еще раз!

— Мое дело петушиное — я прокукарекал, а там хоть не рассветай, — сказал дежурный. — Что мне, бежать за ним?

— Надо будет, и побежишь. И еще «уря» кричать будешь!

— А ну, давайте, гражданин, проходите отсюда...

Очень Иван Никанорович обиделся на «гражданина».

— Ах ты, салага мокрохвостая! Я тебе покажу «гражданина»! Я тебе счас устрою переход Суворова через Альпы!.. Ты меня вовек не забудешь! Нашел «гражданина»!

И в это время пришел на КПП Кацуба.

— Здорово, Иван Никанорыч. Чего базаришь?

— От, старшинка, чего делается?! Меня, фронтовика-калеку, «гражданином» обзывает! Мы ему уже не «товарищи»! Куды там! Они уже себя генералами мыслют...

— Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? — отчаянно завопил дежурный по КПП.

— Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. — Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.

— Ну, как сапожки? В размер? — спросил Кацуба.

— Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. — Иван Никанорович показал на сапоги.

— Приду, — просто сказал Кацуба. — Уложу спать своих гавриков и приду...

* * *

Играл патефон. Трясущимся голоском пела Эдит Утесова.

Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.

— Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! — Иван Никанорович помахал своими культями. — Это что за мода такая — чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..