Обреченные на гибель (Преображение России - 1) - Сергей Сергеев-Ценский

Летом они вместе жили на академической даче, в местности болотистой и лесистой, не способной вдохновить ни одного в его живописи, ни другого в его скульптуре, но зато зеленая земля около дачи безропотно выносила какое угодно сотрясение при "мельницах", "зажимах головы", "передних и задних поясах" и прочих фигурах их борьбы.

А на следующую зиму оба записались в чемпионат. Но Козьмодемьянскому не повезло: не прошло и недели, как какой-то негритянский борец, совершенно неправильным приемом захватив его длинную руку, надломил ему лучевую кость; пришлось выйти из чемпионата. Зато до конца продержался в нем Ваня и продержался блестяще.

Сын известного художника, Ваня считал неудобным ставить на афиши цирка свою фамилию, он боролся в красной маске, и неизменно, когда выступал борец "Красная маска", цирк бывал полон.

Ловкий хозяин чемпионата привел "Красную маску" к полной победе над всеми белыми, желтыми, оливковыми и масляно-черными атлетами мира. В первых рядах цирка часто слышали густой шепот из-за кулис: "Ложись!", когда боролась "Красная маска", и коричневый алжирец или медный маньчжур-кули скоро после того попадался на тот или иной прием и касался пола лопатками, а уходя с арены, презрительно глядел на победителя и не подавал ему руки.

Однако и борцы оценили в Ване то, что даже после часовой упорной борьбы он бывал сухим, а приемы его все признавали исключительными по спокойствию и красоте.

Он и сам был красив: хорошего роста, с прекрасно слепленной головою, он и в Академии позировал иногда по просьбе профессоров и товарищей, когда классический сюжет требовал линий тела тоже классической чистоты и силы.

Чемпионат нарочно растягивали, всячески комбинируя пары. Участие в нем "Красной маски" оказалось очень доходным. Приезжали новые борцы, усердно раздувались уличными газетками и покорно ложились под "Красной маской"... Только в новом чемпионате, с приехавшим знаменитым Абергом во главе, "Красная маска" была развенчана, однако два раза в схватках с Абергом ей дали ничью, довели до неистовства и до бесчисленных пари всю публику, заставили в день решительной борьбы с бою брать билеты в цирк, с криками волнения следить за всеми моментами борьбы, подыматься на цыпочки с мест, вслух проклинать тех, кто стоит впереди, мешая видеть... И когда после второго перерыва Аберг прижал к полу "Красную маску", цирк заревел и завыл протестуя: так хотелось всем видеть воочию повторение старой истории Давида и Голиафа.

Однако хозяин чемпионата, в картузе и русской поддевке на дюжих плечах, не смутился недовольным воем и перекричал всех, объявляя:

- Аберг победил на двадцать седьмой минуте приемом тур де бра... По условию борьбы борец в красной маске должен снять маску... Студент Сыромолотов, снимите маску!

И когда перед притихшей толпою зрителей рядом с бочковатым оплывшим Абергом стал хотя и смущенный первым поражением и, видимо, очень усталый, но непобедимо, по-молодому улыбающийся двадцатилетний Антиной, цирк завопил большей половиною голосов:

- Браво, "Красная маска"!.. Реванш!

И реванш тут же был торжественно обещан этим широкогорлым молодцом в картузе, поддевке, красной рубахе и лакированных сапогах.

Но только через неделю оправился Ваня от нажимов чудовищной грудной клетки Аберга и от его железных тисков.

Реванш по согласию свели к ничьей, и опять неистовствовал цирк:

- Сту-дент Сыромолотов!.. Браво, Сыромолотов!

А в довершение, когда уже притихали вызовы, Козьмодемьянский, бывший в то время в цирке, такою октавою пустил: "Ва-ня, бра-вис-симо-о-о!.." что вновь и надолго поднялись крики и аплодисменты.

За это в следующей борьбе Аберг уже на восьмой минуте прижал Ваню, но все-таки он и в этом чемпионате, получив второй приз за борьбу, получил первый за красоту сложения.

Эта зима разбила надвое Ваню, - и художник в нем был побежден атлетом. Между тем это был прирожденный художник с очень чуткой и богатой образами душой и точным, цепким глазом... И Академия всячески отмечала его, недаром один из старых профессоров писал его отцу, что "молодой Сыромолотов - любимое дитя Академии".

За "Полифема, бросающего скалу в Улисса" ему дали заграничную поездку, и перед тем как ехать в Италию, он заехал к отцу.

Это было уже в июле, когда город оранжевел от поспевающих в садах абрикосов.

В саду Сыромолотова были тоже два огромных старых абрикосовых дерева, которые именно теперь, в июле, бывали изумительны по красоте, когда каждая их ветка свисала вниз под тяжестью больших ярко-желтых пушистых пахучих плодов. Тогда обыкновенно для Марьи Гавриловны начиналась ее сладостная страда, которая тянулась недели две и больше: надо было собрать абрикосы все до единого, разрезать каждый, выбросить косточки, просушить сочные половинки на солнце и сложить про запас, но так, чтобы не проникла к ним моль; наварить банок двадцать веренья; сделать повидло... У Марьи Гавриловны была безукоризненно хозяйственная душа.

И вот теперь, к вечеру очень жаркого дня, когда Ваня на извозчике подъехал с вокзала к воротам отцовского дома, Марья Гавриловна с нижних веток собирала плоды в корзину, а сам Сыромолотов, устроившись на крыше вблизи слухового окна, в тени, писал верхушки этих деревьев, совершенно сказочные при отмиравшем уже солнце.

Улица тут была немощеная, извозчик подъехал тихо. Ваня хотел пройти в калитку, - она была изнутри на засове; хотел позвонить, но увидел, что звонок был испорчен.

- Вы постучите! - посоветовал извозчик.

- Э-э! - улыбнулся Ваня. - Я ведь не к чужим приехал!.. Попробую так!..

И перелез в сад через стену, отодвинул засов калитки, отпустил извозчика и внес свои вещи.

И так же бездумно и просто, как сделал это, увидев на крыше, за этюдом не заметившего его отца и приставную зеленую лестницу, ведущую на крышу, Ваня, положив чемодан, корзину и сверток на крыльцо, тихо поднялся по этой лестнице и из-за спины отца заглянул в его этюд.

Может быть, если бы, только заглянувши, он сейчас же спустился бы вниз, так же тихо, как и поднялся, ничего бы и не случилось, но он был искренне восхищен работой отца. В Академии давно уж его отпели, а Ваня видел этюд большой новизны, и смелости, и силы, каких даже и сам не предполагал в отце, не пускавшем в последние годы и его в свою мастерскую.

- Вот это так здорово! - сказал он громко, сказал так же, как говорил товарищам, если видел у них интересные по живописи вещи.

Старый Сыромолотов обернулся быстро, изумленно, может быть даже испуганно. Ваня видел, что он как будто и не узнал его сразу (это было понятно: Ваня очень возмужал за эти три года, как он его не видал), открыл пораженно рот и только движением языка бормотал:

- Это... это... это... это... это...

Но, узнавши его наконец и догадавшись, почему он тут и как он попал сюда, старик, огромным, по-видимому, нажимом воли овладевший собою, сказал раздельно и не очень громко:

- Дурак и скотина!.. Сейчас же отсюда вон!

И отставил этюд за выступ слухового окна и полуприподнялся со всклокоченными волосами, страшный, как Авраам с ножом на картине Андреа дель Сарто или как писанный с него же Левшиным Грозный, - и Ваня мгновенно потух и спустился поспешно вниз; а когда спустился, увидел Марью Гавриловну, - совсем незнакомую ему женщину, - которая испуганно вскрикнула: "Ах!" - и рассыпала собранные в пестрый рабочий передник абрикосы.

Вечером Ваня чинно сидел в столовой со знакомым уже ему арабским изречением на стене, пил чай и открыто и простодушно, как это было ему свойственно по натуре, слушал отца, а отец точно костяшками на счетах щелкал - сухо, отрывисто:

- Заграницу тебе дали - понятно... Было бы странно, если бы не дали... Сыромолотову!.. А я бы не дал!.. У твоего Полифема берцовой кости на правой ноге нет, - вата!.. А Улисс твой хорохорится, как болван... Он изо всех сил отгребать от берега должен, а не... ерундить!.. Не принимать позы!.. Почем он знает, куда Полифем добросит камень?

- Да ведь это не первый уж камень, - пробовал объяснить Ваня. Первые, скажем, девять, что ли, не долетели, - почему же этот долетит?

- Ага!.. Не первый! Подпиши, что десятый, а то зритель этого не видит!.. И хоть он и Полифем... и циклоп, а десятого камня он так держать, как у тебя, не будет... Вот!

И быстро, как не ожидал от своего отца Ваня, он схватил тяжелое дубовое кресло, на котором только что сидел, и поднял его над головой на совершенно вытянутых руках.

- Видал?.. Это первый обломок скалы... А вот тебе десятый!

И он опустил локти почти вровень с линией плеч:

- Вот как придется десятый!

И, поставив кресло, сказал совершенно уничтожающе:

- Да ведь Полифем в это время был уже слепой!.. И только что был ослеплен Улиссом!.. Когда же он у тебя успел к этой своей слепоте привыкнуть?.. До чего прочно он у тебя стоит на каком-то тычке!.. Театральная собачка! Оперный баритон!.. А какое бы из этого одноглазого черта чудище махровое можно было сделать!.. Э-эх!..