Господин мой–время - Марина Цветаева

И его мне жаль. Если он человек с сердцем, он за это жестоко поплатится. Она зальет его презрением… «Мавр сделал свое дело. Мавр может уйти». А он, должно быть, ее безумно любит!

(«Как у тебя все по — высокому, говорю я внутри рта, вот он уже у тебя и Мавр… И как с мужской, по крайней мере, стороны все несравненно проще, — той простотой, которой тебе не дано понять. А “безумная любовь” — сидит в “Pragerdiele”, угрюмый, как сыч, и, заглатывая зевоту: “Ну и скучища же с ней! Молчит, не разговаривает, никогда не улыбнется. Точно сова какая‑то…” Но этого ты не узнаешь никогда».)

— Простите, я вас измучил! Такое солнце, а я вас измучил! Только приехали, а я вас уже измучил. Не надо больше о ней. Ведь — кончено. Ведь я — стихи пишу. Ведь я после вашей «Разлуки» опять стихи пишу. Я думаю — я не поэт. Я могу — годами не писать стихов. Значит, не поэт. А тут, после вашей «Разлуки» — хлынуло. Остановить не могу. Я пишу вас — дальше. Это будет целая книга: «После Разлуки», — после разлуки — с нею, и «Разлуки» — вашей. Я мысленно посвящаю ее вам и если не проставляю посвящения, то только потому, что она ваша, из вас, я не могу дарить вам вашего, это было бы — нескромно.

Можно вам прочесть? Когда устанете, остановите, я сам не остановлюсь, я никогда не остановлюсь…

И вот над унынием цоссенского ландшафта:

Ты, вставая, сказала, что — нет!И какие‑то призраки мы.Не осиливает — свет.Не осиливает — тьмы.

Ты ушла. Между нами года —Проливаемая — кудаПроливаемая — вода?Не увижу тебя никогда.

Пробегает листки, как клавиши.

Да, ты выспренней ложью обводишьЗлой круг вкруг себя.И ты с искренней дрожью уходишьНавеки, злой друг, от меня Без ответа.И я никогда не увижу тебяИ — себя — ненавижу за это!

— И еще это! — В его руке листки, как стайка белых, готовых сорваться, крыльев.

Ты — тень теней, тебя не назову,Твое лицо холодное и злое…Плыву туда, за дымку дней, зовуЗа дымку дней, — нет, це тебя: былое,

Которое я рву (в который раз!),Которое в который раз восходит,Которое в который раз, алмаз,Алмаз звезды, звезды любви, низводит…

И, точно удивившись внезапно проступившей тишине:

— А какая тихая дочь. Ничего не говорит. (Зажмурившись:) Приятно! Вы знаете, я ведь боюсь детей. (Глядя из всех глаз и этим их безмерно расширяя:) Я бе — зум — но их боюсь. О, с детства!

С Пречистенского бульвара. С каждой елки, с каждого дня рождения. (Шепотом, как жалуются на могущественного врага:) Они у меня все ломали, их приход был нашествие… (Вскипая:) Ангелы? Я и сейчас еще слышу треск страницы: листает такой ангел любимую книгу и перервет вкось— точно рваная рана… И не скажите — нечаянно, редко — нечаянно, всегда — нарочно, все нарочно, назло, искоса, исподлобья — скажу или нет. О, они, как звери, не выносят чужого и чуют слабого. Все дело только — не показать страха, не дрогнуть… Больной волк ведь, когда заболеет, наступает на больную лапу… Знает, что разорвут. О, как я их боюсь! А вы — не боитесь?

— Своих — нет.

— А у меня своих — нет. И, наверное, уже не будет. Может быть — жаль? Может быть, лучше было бы, если бы — были? Я иногда жалею. Может быть, я как‑то… прочнее был бы на земле?..

Аля, давно уже хмуро и многозначительно на меня поглядывавшая:

— Ма — ама!

Я, с самонасильственной простотой:

— Борис Николаевич, где у вас здесь, а то девочке нужно.

— Конечно, девочке нужно. Девочке нужно, нужно, нужно.

Убедившись, что другого ответа не будет, настойчивее:

— Ей в одно местечко нужно.

— А — ах! Этого у нас нет. Местечка у нас нет, но место есть, сколько угодно — все место, которое вы видите из окна. На лоне природы, везде, везде, везде! Это называется — Запад (шипя, как змея:) цивилизация.

— Но кто же вас здесь… поселил? (Сказав это, понимаю, что он здесь именно на поселении.)

— Друзья. Не знаю. Уложили. Привезли. Очевидно— так нужно. Очевидно, это кому‑то нужно. — И, уже как узаконенный припев: — Девочке нужно, нужно, нужно.

— Аля, как тебе не стыдно! Прямо перед окном!

— Во — первых, вы слишком долго с ним разговаривали, во- вторых, он все равно ничего не видит.

— Как не видит? Ты думаешь, он слепой?

— Не слепой, а сумасшедший. Очень тихий, очень вежливый, но настоящий сумасшедший. Разве вы не видите, что он все время глядит на невидимого врага?

Чтобы кончить о «девочке, которой нужно» и Белом. Несколько дней спустя приехал из Праги ее отец и ужаснулся ее страсти к пиву.

— Бездонная бочка какая‑то! В восемь лег! Нет, этому нужно положить конец. Сегодня я ей дам столько пива, сколько она захочет — чтобы навсегда отучить.

И вот, после которой‑то кружки, Аля, внезапно:

— А теперь я иду спать, а то я уже чувствую, что скоро начну говорить такие глупости, как Андрей Белый.

— Конечно, Пушкин писал своего «Годунова» в бане, — говорит Белый, обозревая со мной из окна свои цоссенские просторы. — Но разве это сравнимо с баней? О, я бы дорого дал за баню! (Шепотом, стыдливо улыбаясь:) Я же ведь здесь совершенно перестал мыться. Воды нет, таза нет — разве это таз? Ведь сюда — только нос! Так и не моюсь, пока не попаду в Берлин, оттого я так часто и езжу в Берлин и в конце концов ничего не пишу. (Уже угрожающе:) Чтобы вымыть лицо, мне нужно ехать в Берлин!

А теперь… (дверь без стука, но с треском открывается, впуская сначала поднос, потом женский клетчатый живот) — чем богаты, тем и рады! Не осудите: я обречен на полное отсутствие кулинарной фантазии моей хозяйки.

Суп безмолвно и отрывисто розлит по тарелкам. После хозяйкиного ухода Белый, упавшим голосом:

— Haferbriihe…[148] Овсянка… Я так и знал…

Сидим, браво хлебаем не то суп, не то кашу, для гущи — жидкое, для жидкости — густое…

— Haferbriihe, Haferbriihe, Haferbriihe, — бормочет Белый. — Briihe… briiten… точно она этот овес высиживает, в жару собственного тела его размаривает, собой его морит… Milchsuppe — Haferbriihe, Haferbriihe — Milchsuppe[149]…

И дохлебав последнюю ложку, просияв, как больной, у которого вырвали зуб:

— А теперь едемте обедать!

Берлин. Ресторан «Медведь»: «zum Вагеп».

— Никаких супов, да? Супы мы уже ели! Мы будем есть мясо, мясо, мясо! Два мясных блюда! Три? (С любопытством и даже любознательностью:) А дочь сможет съесть три мясных блюда?

— Пива, — флегматический ответ.

— Как она у вас хорошо говорит — лаконически. Конечно, пива. А мы — вина. А дочь не пьет вина?

Первое из трех мясных блюд. (Потом Аля, мне: «Мама, он ел совершенно как волк. С улыбкой и кося… Он точно нападал на мясо…»)

По окончании второго и в нетерпении третьего Белый, мне:

— Не примите меня за волка! Я три дня на овсе. Один — я не смею: некрасиво как‑то и предательство по отношению к хозяйке. Она ведь то же ест и в Берлин не ездит… Но сегодня я себе разрешил, потому что вы‑то с моей хозяйкой никакими узами совместной беды не связаны. За что же вы будете терпеть? Да еще с дочерью. А я уж к вам — присоседился.

И, по явной ассоциации с волком:

— А теперь — едем в Zoo[150].

В Zoo, перед клеткой огромного льва, львам — льва, Аля:

— Мама, смотрите! Совершенный Лев Толстой! Такие же брови, такой же широкий нос и такие же серые маленькие злые глаза — точно все врут.

— Не скажите! — учтиво и агрессивно сорокалетний — восьмилетней. — Лев Толстой, это единственный человек, который сам себя посадил под стеклянный колпак и проделал над собой вивисекцию.

Поглощенная спутником, кроме льва, из всего Zoo на этот раз помню только бегемота, и то из‑за следующего беловского примечания:

— В прошлый раз я попал сюда на свадьбу бегемотов. За это иные любители деньги платят! Яне расслышал, что говорит смотритель, и пошел за ним, потому что он шел. Это был такой ужас! Я чуть в обморок не упал…

Помню еще, что с тигром он поздоровался по — тигрячьи: как- то «иау», между лаем и мяуканьем, сопровождаемым изворотом всего тела, с которого, как водопад, хлынул плащ. (Ходил он в пелерине, которая в просторечье зовется размахайкой, а на нем выглядела крылаткой. Оттого, может быть, я так остро помню его руки, совсем свободные и бедные, точно голые без верхних рукавов, вероломным покроем якобы освобожденные, на самом же деле — связанные. Оттого он так и метался, что пелерина за ним повторяла, усугубляла каждый его жест, как разбухшая и разбушевавшаяся тень. Пелерина была его живым фоном, античным хором. Из Kaufhaus des Westens[151] или еще старинная московская — не знаю. Серая.)