Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате) - Анатолий Левандовский

Я вспомнил слова Марата.

— Неужели они осмелятся?

— А почему им не осмелиться? Ты читал речь Барнава. Теперь господа из Ассамблеи и ратуши только и думают о том, чтобы закончить революцию и закрепить свою победу. И король-то им нужен прежде всего как символ этой победы!

Я поинтересовался, что думают об этом наши. Мейе пожал плечами:

— Дантона нигде не видно; после сегодняшнего конфуза он вряд ли придет завтра. Демулен и Фрерон не придут наверняка: поскольку завтра воскресенье, они, как всегда, собираются за город.

— За город в такое тревожное время?

— Демулен с обычным для него легкомыслием не считает, что есть основания для тревоги.

— А Марат?

— Марату сегодня хуже. У него снова жар, и притом больший, чем позавчера. Было бы нелишним, чтобы вы с Эмилем утром навестили его.

— Обязательно навестим, но как быть дальше?

— Я думаю, мы-то уж с тобой не станем уклоняться, как Фрерон и Демулен. Мы должны быть завтра на Марсовом поле к полудню; что делать — увидим по ходу событий…

* * *

Эту ночь я почти не сомкнул глаз.

Сожаления, связанные со вчерашним днем, и тревога за завтра распинали мне мозг и сердце. Только к утру я немного забылся и потому проснулся поздно. Вскочил в десятом часу и бросился за Эмилем.

К Фрерону мы прибыли около десяти.

Хозяин дома спешил: они с Демуленом собирались к Дантону, а от него — в Фонтенуа или в Бур-ля-Рен. Фрерон бросил мне ключи и убежал.

Марат чувствовал себя лучше. По видимому, вчера был кризис. Жар прошел, но больной был очень слаб. Он почти не отвечал на наши вопросы и лежал с закрытыми глазами.

Вдруг встрепенулся:

— Жан, ты знаешь, сколько времени?

Было половина двенадцатого.

— Иди же туда, будь с народом… Иди, не медли, со мной останется Эмиль…

Я и сам уже собирался в путь. Еще раз взглянув на больного и снова подумав, что его болезнь уже не должна внушать опасений, я простился с Барту.

На Марсово поле я отправился в первом часу.

* * *

Мне предстоит рассказать о событиях, которые я, как и трагическую гибель Марата, считаю самыми страшными в моей жизни.

Потом я много повидал и перечувствовал. Был на войне и отступал с нашей армией. Делал безнадежные операции и принимал последний вздох десятков, если не сотен, умирающих. Боролся с последствиями тяжелых ранений и сам был ранен. Но все это никогда не внушало мне и тени ужаса — это казалось чем-то естественным, проистекавшим из какой-то внутренней закономерности, логической последовательности событий. Действительно, допустим, объявлена война; человек идет на войну; он может быть ранен; рана может оказаться опасной, даже безнадежной; результатом может стать смерть — это единая цепь, одно вытекает из другого. То же приходится сказать о людях, умиравших в Отель-Дьё, у меня на руках.

Но здесь…

Здесь, несмотря на все пророчества Марата, я не видел логической закономерности, последовательности, неизбежности — я осознал их лишь много позднее. Здесь все представлялось мне в то время каким-то кошмаром, одним из тех помрачающих ум видений, которые могут представиться лишь в бредовом сне. Здесь как бы сосредоточилась вся злая воля людей, явившаяся результатом черных помыслов, направленных не против иноземного врага, коварного завоевателя, а против своих же соотечественников, своих сограждан. Здесь показала себя во всей красе своей подлинная жестокость, тем более страшная, что она была глубоко обдуманной жестокостью непримиримого врага. Короче говоря, здесь наглядно проявилось то, о чем я много раз слышал от моего учителя, но чему до этого случая внутренне сопротивлялся. И в этом смысле события на Марсовом поле стали для меня одними из важнейших жизненных уроков. Они завершили мою идейную трансформацию, подобно тому как поход на Версаль впервые открыл мне глаза на жизнь. До сих пор я считал себя учеником Марата; теперь же стал им.

* * *

Не хочется упустить пи малейшей подробности, связанной с этим днем.

Помню, когда я шел на Марсово поле, мне вдруг стало удивительно спокойно. Я всматривался в прохожих, в веселые лица детей и думал о том, сколь напрасны все наши опасения. И даже немного позавидовал Фрерону и Демулену: как хорошо, вероятно, сегодня на лоне природы! И с чего это Мейе поднял панику?.. Можно было бы и нам отправиться в Бур-ля-Рен. Можно было бы даже вывезти туда Марата — ему сейчас так необходимы свежий воздух и покой!..

…Марсово поле с его алтарем, трибунами и триумфальной аркой, ярко освещенное полуденным солнцем, невольно вернуло мысль мою к празднику Федерации, проходившему здесь же примерно год назад. С особой отчетливостью вспомнил я тот момент, когда из-за туч вдруг выглянуло солнце и единодушный крик восторга вырвался из десятков тысяч уст… А ведь в этом году юбилей взятия Бастилии был скомкан из-за бегства короля… Ну что ж, сегодняшний день тоже торжествен, почти как праздник Федерации: столько же народу и такое же светлое настроение… Даже более светлое, ибо тогда присягали на верность королю-изменнику, а сегодня пришли для того, чтобы потребовать отречения этого изменника… Я еще раз произнес про себя две строки, не дававшие мне покоя, две строки, которые были начертаны на колеснице с прахом Вольтера, катившей из Сельерского аббатства в Пантеон шесть дней назад:

Тираны гнут тебя — сбрось с тронов их долой,

Свободным ты рожден, сам управляй собой.

Сам управляй собой… Ведь только этого и хотели все люди, собравшиеся здесь сегодня, как год назад, в день Федерации. Они желают управлять собой сами, все эти Жаки и Марианны, Жаны и Жанны, Эмили, Пьеретты и Пьеры; им осточертел тысячелетний груз монархии, нескладный привесок, нарушающий центр тяжести целого, уродливый нарост, высасывающий жизненные соки нации… И неужели же они не добьются своего?..

Тем более что действуют они мирно, по праву, гарантированному конституцией?..

С такими мыслями блуждал я среди пестрой толпы, отыскивая моего Жюля. Близ алтаря Отечества встретил много знакомых кордельеров и наконец столкнулся нос к носу с ним.

Вид у Мейе был весьма озабоченный. Его удивила моя довольная физиономия.

— Чему ты так радуешься, Эскулап?

— А от чего мне плакать, Артист?

— Что ж, может, еще и будет от чего…

Новости, которые он мне поведал, были двоякого рода, С одной стороны, все шло как будто хорошо. Накануне, желая избежать обвинений в незаконном сборище, двенадцать уполномоченных от народа явились в ратушу, чтобы договориться о сегодняшнем дне. Прокурор-синдик принял их заявление, выдал расписку и произнес напутствие: «Закон покрывает вас своею неприкосновенностью». Так что, казалось бы, с этой стороны беспокоиться было нечего. Мейе прибыл на Марсово поле в начале двенадцатого. Народ уже начал собираться. Настораживало, что повсюду стояли войска. Но национальные гвардейцы держались в общем мирно, и парижане не обращали на них внимания. Вскоре появился посланец Якобинского клуба. Он заявил, что клуб взял обратно ожидаемую здесь петицию, чтобы тщательно отредактировать ее. В толпе раздались крики протеста. Кто-то предложил тут же, на месте, разработать новую петицию, которую подпишет весь собравшийся народ. План этот был одобрен, после чего избрали четырех комиссаров, которые составили и написали новый текст. Затем, выстроившись цепочкой, люди подходили к алтарю Отечества и один за другим ставили свою подпись. Уже подписались несколько тысяч человек, когда прибыли посланные ратушей три должностных лица в сопровождении военного эскорта. Они были приятно поражены тем, что увидели. У алтаря их приветствовали трогательными проявлениями патриотизма. Один из них торжественно заявил: «Господа, нам говорили о волнениях на Марсовом поле. Нас обманули. Мы очень обрадованы, узнав ваше подлинное настроение. Мы дадим отчет об увиденном и не только не станем препятствовать вам, по, если возникнет нужда, поможем общественными средствами. Мы бы и сами подписались под вашим заявлением, если бы не были при исполнении служебных обязанностей».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});