К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

С тех пор Сёмин замкнулся в себе и кроме, как к счёт-фактурам и составлению месячной отчётности, ни к чему не прикасался. Однако продолжаться так долго не могло. Человек, как известно, всегда стремится к более полному выражению себя как личности, и если чего-то в нём недостаёт, он заполняет это другим. Неумные много кричат и машут кулаками, обиженные строят врагам козни, нищие верят в чудо. Колхозный же бухгалтер Сёмин, чтобы совсем не высохнуть на счёт-фактурах и месячной отчётности, по вечерам уносился в головокружительные водовороты далёкой от своего колхоза жизни. Вот он на полярной льдине, дрейфующей прямо к полюсу, ураганный ветер уже срывает палатку, термометр от мороза зашкаливает, он и его товарищи по-эскимосски ищут спасения в ледяных гротах. В Амазонии он прорубается сквозь тропические джунгли, кругом ядовитые змеи, мучает малярия, но Сёмин не сдаётся, он глотает хинин и пьёт водку. В Африке он покоряет Сахару, на Гималаях — ледник Джомолунгма. Представляя всё это, Сёмин забывает, что у него кривая нога и на все придуманные им подвиги он не способен. Наоборот, словно наперекор этому, уже в сибирской тайге потрёпанного медведем товарища он выносит на своих плечах к зимовью, на Индигирке бросается с утёса за товарищем, сорвавшимся в воду, и спасает его.

Кто знает, чем бы всё это у Сёмина кончилось, если бы к ним в деревню не приехал в отпуск с Колымы Генкин. Стояла весна, а Генкин, напуская на себя колымского форсу, ходил по деревне в собачьих унтах и меховой куртке, и пил только коньяк, и курил одни дорогие сигареты. Колыму он, оказывается, исходил вдоль и поперёк, ломал на ней тайгу, бил зверьё, тонул в реках, а когда замерзал, отогревался только неразведённым спиртом. Выходило даже, что открывал он и крупные месторождения золота. Подчёркивая это, Генкин говорил, что здесь нужна уже не грубая сила и железная техника, а точный расчёт и умная голова. И поэтому, когда собравшийся с ним на Колыму Сёмин спросил, возьмут ли его туда с кривой ногой, Генкин, постучав себя по голове, ответил: «Главное — во!» И добавил: «Со мной, Сёмин, не пропадёшь!»

3

Колыма на Сёмина произвела ошеломляющее впечатление. Добираясь из Магадана до кукинской экспедиции автобусом, он поражался её бескрайним далям, над тенькинскими пропастями у него кружилась голова, заснеженные шапки гор среди лета ему казались чудом, а когда, увидев, что утки на озёрах не шарахаются от автобуса, спросил у сидящего рядом Генкина, кто их тут разводит. Генкин расхохотался: «Во даёт! Да это ж дикие!» Понравился Сёмину и посёлок геологов. Укрытый тополями и чозениями, стоял он на берегу реки с такой прозрачной водой, что когда Сёмин посмотрел в неё, то увидел себя, как в зеркале. Дома геологов были рубленными из смолистой лиственницы и хорошо ухоженными. В посёлке были магазин, больница, почта и телеграф. Словом, всё, что увидел Сёмин на Колыме, ему очень понравилось. Она один к одному вписалась в его представления о том мире, которого ему не хватало в колхозе, когда он сидел на счёт-фактурах и месячной отчётности.

Хорошо встретил его и Кукин.

— Дорогой мой, — вскричал он, — да ты-то как раз мне и нужен!

И предложил ему место бухгалтера по учёту материальных ценностей.

— Что вы! — испугался Сёмин. — Только не это!

— Не понял, — буркнул в ответ Кукин и, ещё раз заглянув в трудовую книжку Сёмина, спросил: — И кем же ты хочешь? Стаж-то у тебя один — бухгалтерский.

Конечно, Сёмин хотел только на полевые работы, а кем — это ему было всё равно. Поэтому, входя в кабинет к Кукину, он даже пытался скрыть, что хромает на кривую ногу. Видимо, удалось это ему плохо.

— А что у тебя с ногой? — спросил Кукин.

— Да так, — замялся Сёмин, — что-то приболела, — и, хлопнув по ноге рукой, весело добавил. — Пройдё-от!

— Ну, что ж, ладно. Иди на комиссию, а там посмотрим, — сказал Кукин и, показывая, что разговор окончен, уткнулся в бумаги.

В больнице, как когда-то и в университете, Сёмину сказали:

— Что вы! У нас и от здоровых отбоя нет!

После этого ему ничего не оставалось делать, как согласиться на место бухгалтера. Проработав в этой должности три года, Сёмин понял, что и здесь, как и в колхозе, он оказался не ко двору и простому народу, и экспедиционному начальству. Простой народ говорил, что он не работает, а протирает штаны, а Кукину он не нравился за мелочность в учёте материальных ценностей. Сёмин опять замкнулся в себе, на работе кроме неё ничего не знал, дома мучился от безделья, и, понятно, когда Кукин предложил ему поехать с артелью на рыбалку, он сразу согласился. Однако, как теперь оказалось, и здесь он не нашёл того, что ему хотелось. Он видел, что товарищи по рыбалке его не понимают, зовут его «арихметиком», а Кукину он, оказывается, уже и плешь проел.

Когда костёр совсем затух, Сёмин вернулся в избушку. В ней было темно, как в погребе, храпел Дядин, а Гуров скрипел зубами. «Такие злые, как Гуров, — подумал Сёмин, — наверное, и во сне злятся». Нащупав своё место на нарах, Сёмин прилёг, но уснуть долго не мог, мучила духота, назойливо гудели комары, а когда уснул, ему приснился страшный сон. Стоит он в церкви, она вся в тяжёлых образах, под потолком, украшенным древнерусской росписью, горят свечи. Перед ним огромная, в медной оправе чаша с водой, в которой плавают серебристые с неестественно длинными хвостами рыбы. За чашей стоит священник в позолоченной ризе, в руках его кадило, на голове похожий на царскую корону шлем. «Ба, да это ж Дядин!» — узнаёт его Сёмин. А рядом с Дядиным стоит голый Генкин и, зажав срамное место ладошкой, трясётся то ли от испуга, то ли оттого, что ему холодно. Помахав перед ним кадилом. Дядин крестится и громко говорит: «Посвящая чадо Божие Генкина во христианство, да окунём его в эту чашу, да отпустим ему грехи тяжкие, да избавим его от лукавого». Но Генкин в чашу лезть не хочет, да и не знает, как это делать. Тогда Дядин отставляет кадило в сторону и, показывая, как это надо делать, перешагивает через край чаши и опускается в неё по горло. «Вот так, мой сын! Вот так, мой сын!» — говорит он. И тут появляется в церкви Гуров. На голове его длинноклювая, как у грузин, кепка, а в руках плётка. Он подскакивает к голому Генкину и, огрев его плёткой по спине, кричит: «А ну, падла, лезь в воду!» А в это время Дядин, запутавшись в своей ризе, в чаше уже тонет. «Помогите!» — захлёбываясь водой, просит он. Сёмин бросается к нему на помощь и просыпается. У него сильно бьётся сердце, кружится голова, а придя в себя, он думает: «К чему бы это?»

Утром решили ставить сеть на другой стороне реки под обрывом. Переплыв её, Гуров остался, чтобы проверить сеть, а остальные пошли по краю обрыва смотреть, где её лучше поставить. Впереди шёл Дядин, за ним Генкин, а сзади Сёмин. Стоял всё тот же туман, и тропу, по которой они шли, было плохо видно. Не вписавшись в один из её поворотов, Генкин спотыкнулся о булыжник.

— Ты, дорогу-то выбирай! — крикнул он Дядину.

— Ыхы, — ответил Дядин.

А дальше произошло всё так быстро, что если бы потом спросили у Сёмина, так ли это всё было, он бы ответить на этот вопрос, наверное, не смог. На втором повороте Дядин сорвался в реку. Упал он в воду как бочка и сразу же стал бессмысленно махать руками.

— Я за лодкой! — крикнул Генкин и бросился бежать к Гурову.

«Какая лодка?! — не понял Сёмин. — Дядин-то уже тонет!» А Дядин и на самом деле уже тонул. Ко дну его тянули болотные сапоги и быстро намокший брезентовый плащ. Он уже захлёбывался, а когда пытался сбросить с себя плащ, уходил под воду. Думал ли Сёмин, когда, сбросив с себя плащ и сапоги, бросился за ним, что и сам утонет — кто знает. Наверное, нет. Видимо, в таких ситуациях человек не думает, что он делает.

Оказавшись в воде, Сёмин успел ухватиться левой рукой за башлык плаща уходящего в воду Дядина, а правой стал грести к берегу. Захлёбываясь и сам, пристать он к нему никак не мог. Берег был обрывистый, и уцепиться на нём было не за что. Когда, хватаясь за каменные выступы, он пытался это сделать, его тут же срывало сильным течением. Как их с потерявшим сознание Дядиным вынесло за обрыв и каким образом он его вытащил на уже пологий берег, Сёмин не помнил. Откачали Дядина приплывшие на лодке Гуров с Генкиным, а Сёмин после сильной рвоты отошёл сам. Когда все пришли в себя, Гуров, отозвав Генкина в сторону, ударил его по лицу и сказал:

— А это тебе за трусость!

Отношение к Сёмину после того, как он спас Дядина, изменилось: Гуров видел в нём человека, на которого можно положиться, Генкин стыдливо перед ним жался и даже заискивал, а Дядин, когда совсем отошёл, сказал ему:

— По гроб тебе, Сёмин, обязан.

Изменилось отношение Сёмина и к ним. О Гурове он думал: «Ну, и что ж, что злой, зато справедливый». Генкин? Да бог с ним, какой уж есть, другого из него всё равно не получится, а Дядин ему нравился за деревенскую простоту и несуетливость. Стал Сёмин играть с ними и в карты. «А что — неплохо, — думал он, — во всяком случае, лучше, чем сидеть и ничего не делать». А однажды Дядин попросил его научить игре в шахматы. Теперь когда они сидели над ними, Гуров и Генкин стояли рядом и следили за игрой. Когда Дядин в ответ на его ход произносил своё «ыхы», Гуров, как и в картах, говорил: «Ты не ыхыкай, а ходи».