Бакунин - Валерий Демин

Вслед за Марселем вновь восстал Лион, но и здесь революционное выступление захлебнулось по той же самой причине. Быть может, если бы Бакунин не покинул Францию, события развивались бы по совершенно иному сценарию. Его энергии вполне хватило бы, чтобы воспламенить народ, а харизма прирожденного лидера и вождя способна была обеспечить должную организацию масс. Но он уже не успевал ни в Марсель, ни в Лион. Сумел только предупредить, что в одиночку ни одна из новообразованных коммун — ни Марсельская, ни Лионская, ни Парижская — ничего сделать не в состоянии и обречены на гибель. Победа возможна лишь при объединении всех усилий.

На случай успеха Бакунин еще до падения бонапартистского режима Наполеона III подготовил проект декрета[34], регламентирующего постреволюционную жизнь во Франции; его первая статья гласила: «Революционные коммуны Парижа, Лиона, Марселя, Лиля, Бордо, Руана, Нанта и пр., приготовив солидарно и направив революционное движение для низвержения императорской тирании, объявляют, что они не считают свою задачу оконченной прежде, чем они обеспечат революцию применением принципов равенства, которые они исповедуют. Вследствие этого они соединяются федеративно, становятся на время авторитарными и предпринимают следующее…»: (далее идут еще четырнадцать основных и пять дополнительных конституционных статей будущей «безгосударственной» Французской социалистической республики).

* * *

В ту пору Бакунин много занимался философией. Но уже не той, что четверть века назад. Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель и даже Фейербах были давно пройденным этапом. Будущее философии бывший гегельянец видел не в абстрактных и спекулятивных конструкциях, а в единстве теории и практики, любомудрия и естествознания. На тех же позициях, как известно, стоял и Герцен, однако в отличие от него Бакунин больше ориентировался на набиравший силу позитивизм, основоположником которого считался Огюст Конт (1798–1857). Однако было бы неправильно назвать философскую позицию Бакунина чисто позитивистской; в его мировоззрении по-прежнему доминировали диалектика и материализм, а в более широком плане — даже и пантеизм. Наиболее наглядно это выразилось в обширном трактате, при жизни автора не опубликованном и получившем название «Философские рассуждения о божественном призраке и действительном мире человека».

Бакунин давно был атеистом, тем не менее относился к объективному миру пантеистически. Он даже готов был признать существование Бога при условии, что таковым будет считаться Природа. Дабы не возникало никаких двусмысленностей и недопониманий, он сформулировал свое философское кредо, или, как он еще его называл, аксиому: «Все, что есть, — существа, составляющие бесконечное целое мироздания, все вещи, существующие в мире, независимо от того, какова, впрочем, их общая природа как в отношении количества, так и в отношении качества, вещи, самые различные и самые сходные, большие и малые, близкие или очень отдаленные, — необходимо и бессознательно оказывает друг на друга непосредственно и прямо либо путем косвенных передач непрерывное действие и испытывает непрерывное противодействие; все это бесконечное количество особых действий и противодействий, совокупляясь в общее и единое движение, порождает и составляет то, что мы называем жизнью, мировой взаимосвязью и причинностью, природою. Для меня неважно, назовете вы это Богом, Абсолютом, если это вам нравится, лишь бы вы не придавали этому слову Бог иного смысла, нежели тот, который я только что уточнил: речь идет о мировой, естественной, необходимой и действительной, но ни в коем случае не о предопределенной, заранее обдуманной, предусмотренной комбинации, о бесконечности особых действий и противодействий, которые непрерывно оказывают друг на друга все действительно существующие вещи. Таким образом, определенная мировая взаимосвязь, Природа, рассматриваемая в смысле безграничного Мироздания, навязывается нашему уму как рациональная необходимость; но мы никогда не сможем охватить ее действительным образом, даже в своем воображении, и в еще меньшей степени можем ее распознать, ибо мы можем распознать только бесконечно малую часть Мироздания, которая проявляется при посредстве наших чувств. Что же касается всего остального, то мы его предполагаем, не имея даже возможности констатировать его действительное существование».

Почти в то же самое время Бакунин написал работу «Бог и государство» (известна в двух вариантах). Надо ли говорить, что к Богу здесь было столь же негативное отношение, как и к государству?..

Зимой 1871 года Бакунина в Локарно посетил разделявший его взгляды молодой русский студент, обучавшийся в Швейцарии, — Михаил Петрович Сажин, известный также под псевдонимом Арман Росс (1845–1934) и бывший членом бакунинского «Альянса социалистической демократии». Его рассказ о повседневной жизни своего великого учителя, написанный на склоне лет, стоит того, чтобы привести его полностью:

«В эту зиму Мишель (обыкновенно все мы называли Бакунина этим именем) в своих письмах ко мне звал меня приехать к нему, да я и сам очень хотел съездить и пожить с ним несколько дней, но все как-то не удавалось, задерживало то то, то другое. И вот вдруг Озеров (русский сподвижник Бакунина. — В. Д.) из Женевы сообщил, что Мишель очень бедствует и немного прихварывает. Это послужило сильным импульсом, и я дня через два-три поехал к нему, собрав среди молодежи франков, помнится, около полутораста, купив чаю и табаку фунта по два. Тогда еще не было железной дороги через Сен-Готард и приходилось ехать и по железной дороге, и на пароходе по четырехкантонному озеру, и в дилижансе, и, наконец, через самый Сен-Готард на санях, так как он был завален снегом. Все путешествие продолжалось полтора суток. Приехав в Локарно и оставив свой саквояж в конторе дилижансов, я отправился к Бакунину и пришел как раз к обеду. Мишель не ожидал меня, но очень доволен был моим приездом. Обед состоял из супа и жареной картошки. Я до сих пор помню очень отчетливо и ясно все, что я увидел и услышал, — так меня поразила беднота жизни его с семьей. Он занимал квартиру в две комнаты во втором этаже двухэтажного дома, очень маленького. Внизу жили хозяева. Между этими комнатами был коридор, который служил столовой и прихожей, потому что с лестницы ход был прямо в этот коридор. Одну комнату занимал Мишель, а другую — его жена с двумя маленькими детьми. Обстановка была самая убогая, мебелишка самая простая, так, в комнате его стояли: кровать, стол, три-четыре стула и сундук, в котором лежало белье, а единственная суконная черная пара висела на гвозде; были еще простые полки с книгами. И стол, и кровать, и табуретки, и стулья были простые, белые. Когда я передал чай, табак и деньги, Мишель расцеловал меня и позвал жену, которая, увидав все это на столе, громко сказала: “Ну, вот мы будем и с мясом. Надо сейчас же уплатить булочнику и мяснику, сколько можно, и тогда мы снова будем иметь у них кредит”.

Бакунин обычно после обеда, от 7 до 9 часов спал, затем до 10–11 часов продолжалось чаепитие, после чего он работал до 3-х часов ночи, спал он от 3—4-х до 10 утра. В 12 часов ходил читать газеты, и затем до обеда я проводил с ним все время в разговорах. Он интересовался моей жизнью в Англии, расспрашивал о моих тамошних знакомых, о разговорах с ними, а когда перешли к Цюриху, то тут он старался выведать от меня решительно все, что я знал о каждом русском студенте или студентке. Через день-другой он снова возвращался к характеристике какого-либо лица, о котором уже говорилось раньше, и спрашивал о нем дополнительно. Когда он весною 1872 года приехал в Цюрих (он прожил здесь два-три месяца), он знал заочно от меня почти всех русских, учившихся в Университете и Политехникуме, и указывал мне мои ошибки в оценке их. Удивительная вещь — он обладал талантом скоро, близко и душевно сходиться с людьми, когда эти люди казались ему полезными в революционном отношении. Я помню, что уже на другой день чувствовал себя с ним совершенно свободно и легко, точно таким же молодым и вполне равным себе. Ведь мне тогда было двадцать пять лет, а ему почти шестьдесят, да разве возможно сравнить его прошлую жизнь, богатую таким огромным опытом, его огромные знания и т. д. соответственно с моими, и тем не менее я нисколько не чувствовал его безусловного превосходства. Когда он был в Цюрихе, то я то же самое наблюдал в отношениях его ко всей окружавшей его молодежи, а ведь тогда было несколько десятков лиц, и он со всеми был одинаков. Я прожил с ним тогда неделю, и это время до сих пор я помню очень хорошо, оно было для меня драгоценно. Он выведал от меня всю подноготную, да и я узнал многое, что меня интересовало в революционных делах Европы. До Парижской коммуны я заехал к нему еще один раз ненадолго, и мы встретились с ним, как старые близкие приятели; но полная интимность с ним и с его самыми близкими друзьями и соратниками наступила только после моего возвращения из Парижской коммуны, то есть летом 1871 года, так что “искус” мой продолжался почти год…»