Возлюби ближнего своего - Эрих Ремарк

Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была подобна сжатой стальной пружине. Лицо побледнело и, казалось, стало даже меньше от напряжения. Потом она внезапно обмякла.

— Марилл, — беспомощно спросила она, — что же мне теперь делать?

— Оставаться здесь. В префектуре у нас Классман. Он нам обо всем расскажет. Керна могут только выслать. И тогда через несколько дней он снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы никуда не уйдете и будете ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно.

— Да, я хочу вести себя благоразумно… — Глаза Рут были полны слез. Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. — Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? — спросила она. — Ведь мы же им ничего не сделали!

Тот задумчиво посмотрел на нее.

— Думаю, что именно по этой причине, — наконец ответил он. — И я действительно так думаю…

— Его посадят в тюрьму?

— Думаю, что нет. Но лучше подождем до завтра и узнаем об этом от Классмана.

Рут кивнула и медленно подняла пальто.

— Классман вам больше ничего не сказал?

— Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру.

— Я была там сегодня утром. Мне велели прийти. — Она сунула руку в карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, — Вот…

Это был вид на жительство. Рут получила его на четыре недели. Этого добился комитет помощи.

— Ведь срок паспорта у меня только истекал. И сегодня мне Классман, наконец, сказал, что я могу получить разрешение… И я хотела сегодня обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе.

— Так… Значит, поэтому! — Марилл держал бумажку в руке. — Это — одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, — сказал он. — Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то вроде чуда. Оно не часто приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это!

— Да, — ответила Рут. — Одно без другого не бывает. Он должен вернуться.

— Вот это — умные слова! А теперь пойдемте со мной. Мы где-нибудь пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он — опытный солдат. И все мы — солдаты. Вы — тоже. Я прав?

— Да…

— Керн с радостью позволил бы выслать себя раз пятнадцать за эту бумагу, которую вы сейчас держите в руке.

— Да, но мне лучше было сотню раз не…

— Знаю, — перебил ее Марилл. — Но об этом мы поговорим, когда он вернется. Это — одно из основных солдатских правил.

— У него есть деньги на обратную дорогу?

— Надеюсь. У старых бойцов всегда есть при себе сумма на всякий пожарный случай. А если ему не хватит, Классман перешлет их ему контрабандным путем. Классман — наш форпост и наш дозорный. Ну, а теперь пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно в последнее время.

Когда поезд остановился на границе, Штайнер насторожился и сосредоточился. Французские таможенники равнодушно и быстро осмотрели состав. Они попросили у него паспорт, поставили визу и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно в эти минуты решилась его судьба, — пути назад больше не было.

Через некоторое время появились два немецких чиновника. Они поздоровались со Штайнером.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Штайнер вынул паспорт и подал его тому, что помоложе, — который спросил.

— С какой целью вы едете в Германию? — спросил второй.

— Хочу навестить родственников.

— Вы живете в Париже?

— Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников.

— На какой срок вы едете в Германию?

— Недели на две. Потом вернусь в Грац.

— У вас есть деньги в валюте?

— Да. Пятьсот франков.

— Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии?

— Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат.

Чиновник посмотрел паспорт, затем что-то вписал в него и поставил печать.

— У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? — спросил другой.

— Нет, ничего. — Штайнер снял свой чемодан.

— У вас еще есть крупный багаж?

— Нет, это все.

Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана.

— У вас есть газеты или что-нибудь печатное?

— Нет.

— Спасибо. — Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались и вышли из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду заметил, что весь взмок от пота.

Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч мерцали звезды. Мимо пролетали маленькие освещенные станции. Мелькали красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу.

Штайнер глубоко вздохнул. Воздух казался ему другим, ветер казался другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя на дорогах гнулись по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то в его сердце. Он глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала в венах. Местность стала холмистой, она смотрела на него — загадочная и все-таки не чужая. «Черт возьми, — подумал он. — Я становлюсь сентиментальным!»

Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог. Родина в ночи, за окном, манила и призывала. Она превращалась в лица и воспоминания. А когда поезд загрохотал по мосту через Рейн, перед его глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная вода, с глухим шумом утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий. Это были имена пропавших без вести, погибших, почти забытых товарищей, названия полков, городов и лагерей — и все эти имена и названия всплывали в его мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на него, словно лавина. Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел избавиться от этого, но не мог.

В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой и расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще имеет над ним такую силу. Судорожно пытался он принудить себя думать о завтрашнем дне, о том, как проникнуть в больницу, не привлекая к себе внимания, и о том, кого из друзей он сможет навестить, чтобы узнать новости, — сейчас все это казалось ему до странности туманным и нереальным, ускользало, когда он пытался сосредоточиться; и даже опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она была бессильна охладить его бушующую кровь и принудить его трезво мыслить; напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его, казалось, завертелась в каком-то непонятном танце мистического возвращения. И Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра все эти мысли исчезнут, а эта ночь — это последняя чистая ночь неведения, вихря нахлынувших чувств, последняя ночь без жестокой правды и грубой действительности.

Ночь широко раскинулась за окном поезда — беспокойная ночь, накрывшая все сорок лет жизни этого человека, всю его жизнь, для которой сорок лет были равносильны вечности. Деревни, пролетавшие за окном, скупо освещенные, с редким лаем собак, — все они были деревнями его детства, он в каждой из них играл, над каждой проносились его годы, повсюду звонили для него колокола их церквушек. Леса, бегущие за окном, темные и сонные, были лесами его юности; их зеленовато-золотой сумрак скрывал его первые походы, в их гладких прудах отражалось его лицо, когда он, затаив дыхание, наблюдал за жизнью пятнистых саламандр с красными животиками, а ветер, словно на арфе игравший в буках и елях, был древним ветром приключений. Тусклые стрелы проселочных дорог, словно сетью, разрезали огромные поля, — то были дороги его беспокойной души, он бродил по ним, замедлял шаги на перекрестках, знал, что такое конец далекого пути. Он знал километровые камни и хутора, расположенные неподалеку. Знал дома, под крышами которых покорно горел плененный свет, окрашивая окна в красноватые тона и обещая тепло и кров. Он жил в каждом окне, ему были знакомы податливые ручки дверей, он знал, кто сидел и ждал его под светом лампы, немного склонив голову и распустив золотые, как огонь, волосы, искрившиеся мириадами искр, — это она, ее лицо всегда всплывало перед ним на всех дорогах, во всех уголках мира и ждало его — временами расплывчатое и часто почти невидимое, полное тоски и ищущее забвения, — зеркало его жизни; лицо, к которому он сейчас ехал и которое заняло сейчас почти все ночное небо. Ее глаза блестели из-за туч, губы шептали с горизонта беззвучные слова. Он уже чувствовал ее руки в веянии ветра и шуме деревьев, видел ее улыбку, от которой сладко щемило сердце и забывалось все остальное.

Он почувствовал, как набухли и открылись его вены, как кровь его словно вытекла из них в тот ясный поток, который стремительно тек помимо него, который впитал его кровь и вернул ее ему освеженной, придав ей новые силы, который подхватил его руки и понес их навстречу другим рукам, тянущимся к нему, — в тот стремительно бушующий поток, который каждое мгновение отрывал от него частичку за частичкой и уносил куда-то с собой, который растворил его одиночество, как вешние воды растопляют льдины, и который дал ему в эту единственную и бесконечную ночь познать тихое счастье всеобщего единения и волной бросил на него все — и саму жизнь, и потерянные годы, и силу любви, и ясное сознание своего возвращения по ту сторону разрушения.