Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Теперь сарацинов уже ничто на задерживало: скерринги подходили один за другим, скоро вся площадь у корпуса бывшей Таможни была покрыта сверкающей позолотой доспехов. Плотные, как будто отлитые из металла, отряды строились, немедленно прикрываясь щитами — замирали, меняли свои развороты под взглядами командиров, а затем, повинусь приказам высокого атлетического человека, почему–то в отличие от остальных облаченного не в золотые латы, а в черные, полушагом–полурысцой, выставляя перед собой короткие копья, устремлялись в каменные городские просторы, и морозные улицы вздрагивали от их мерного топота.

Этот топот разносился, наверное, по всем кварталам. Во всяком случае, на баррикаде, составленной из трех легковушек, поперек проржавевших остовов которых была навалена всякая дребедень, он был слышен достаточно ясно — очень близкий, накатывающийся, перемежающийся металлическим лязгом оружия.

Доносился он откуда–то из–за канала, в неподвижной воде которого сейчас отражалась луна и огромное, наползающее на нее, зловещее облако.

— Близко, — сказал один из гвардейцев, постоянно зевающий, пытающийся таким образом приглушить изматывающее ожидание. — По мосту, конечно, пойдут. Прорвались..

А другой, у которого желтели на рукаве шевроны капрала, осторожно погладил свой автомата и ответил:

— Сейчас появятся…

И еще один, третий, гвардеец — без полушубка, прижимающий, как палку, не автомат, а винтовку с исцарапанным, стянутым болтами прикладом, передернул плечами и тихо пожаловался:

— Холодно. Замерз, как собака…

— Так надо было одеться, — сказал капрал. — По тревоге положено: сначала оделся, потом взял оружие. Что ж ты, порядка не знаешь?

Но дрожащий гвардеец отвернулся и сплюнул:

— Какой там порядок — выскочил из квартиры, как мокрый заяц…

А, который зевал, неестественно усмехнулся:

— Сейчас нас оденут… На три метра под землю — сразу согреемся…

Он, наверное, хотел ободрить себя этой незатейливой шуткой, но его голос предательски дрогнул, и прозвучала она зловеще.

— Не каркай! — раздраженно сказал замерзший.

А капрал, который, по–видимому, выполнял на баррикаде функции командира, построжавшим казарменным голосом бросил в их сторону: Разговорчики!.. — и затем, обернувшись туда, где неподалеку от баррикады копошился в тени соседнего дома еще один человек, произнес совсем уже по–другому — хрипло и добродушно:

— Ну как там, хлопчик?

Человек стремительно поднял голову.

— Двадцать бутылок, — весело сказал он. И, пожалуй, наберу еще парочку. Керосин, жалко, кончается…

Голос у него был — подростковый, ломающийся.

Причем — ничуть не испуганный.

— А ты, хлопчик, сбегай за керосином, — сказал капрал. — Сбегай, принеси вторую канистру. Время, я думаю, у нас еще есть. — А когда подросток вскочил — напряженный, готовый лететь сломя голову, то добавил уже несколько строже, с суровыми интонациями. — Только ты, это, если услышишь, что здесь началось, то — не возвращайся. Говорю: не суйся сюда, если начнется, понял?

— Понял, — неохотно ответил подросток.

— Тогда — беги!

Подросток тут же сорвался с места.

Тогда первый гвардеец, который все еще ужасно зевал, прямо с хрустом каким–то выворачивая нижнюю челюсть, сказал угрюмо:

— Зря мы все–таки его отпустили…

— А что?

— А то, что он теперь не вернется.

— Ну и не вернется, подумаешь…

— А кто бутылки подавать будет?

— Да ладно тебе, — сказал замерзший гвардеец. — Тоже мне — бутылки, испугаются они твоих бутылок… Не робей! Без бутылок как–нибудь обойдемся. Мы тут все равно уже считай, что покойники…

А капрал непонятно воззрился на них обоих и вдруг протяжно вздохнул:

— Эх, ребята…

Между тем, подросток летел вдоль набережной, выбрасывая перед собой жесткие, мальчишеские кулаки. Набережная была тоже совершенно безжизненная: еле теплились сиреневые фонари, нависшие над тротуаром, голые ветви деревьев, казалось, окоченели, ни одно окно не светилось в домах на другом берегу — точно филины, чернели пузатые трубы, а на плоскости стекол лежал серебряный блеск луны. Все казалось обычным. Лишь дрожало над районом Старого Порта неяркое зарево, да протяжными гулкими колебаниями раскатывался набат с башни мэрии:

— Боммм!.. Боммм!.. Боммм!..

Набат, вероятно, был слышен и раньше, но подросток не обращал на него внимания, теперь же эти стонущие тревожные звуки еще больше подстегнули его и, свернув в переулок, который под углом уходил в сторону рынка, он по мелким оледенелым ступенькам скатился в подвал, где была расположена лавка, торгующая керосином — выломанная им же самим неказистая дверь нисколько его не задержала, и подросток со всего размаха ударился о выступ ящика, загораживающего проход.

— Бац!..

Он рассерженно зашипел, одной рукой сжимая колено, а другой — лихорадочно нащупывая какую–нибудь опору. Шипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя, потому что ему следовало бы помнить об этих проклятых ящиках, тем не менее, он все же нащупал на стене выключатель, и когда тусклый электрический свет от сидящей в решетчатом колпаке, двадцатипятиваттной нерадостной лампочки озарил помещение, заставленное стеллажами, то — схватил с одного из таких стеллажей цинковую новенькую канистру и, подставив ее под кран, отвернул деревянную ручку, обмотанную для прочности проволокой.

Сладковатый керосиновый запах, царящий в лавке, сделался невыносимым.

Подросток поморщился.

Он подумал, что может быть, стоит захватить одним разом вторую канистру, чтобы не бегать, но, поколебавшись, решил, что две канистры ему все–таки не донести, а к тому же требовалось еще забежать за бутылками — тоже груз, и тоже не слишком удобный, — поэтому вторую канистру он наполнять не стал, а, как можно туже закрутив пробку на первой, выключив в лавке свет и все еще прихрамывая от боли, помогая себе свободной рукой, выбрался из подвала и, мгновение поразмыслив, свернул не обратно, на набережную, а во двор — на сереющей простыне которого твердело несколько луж.

Он рассчитывал таким образом немного сократить дорогу к винному магазину.

Но он — ошибся.

Потому что едва он перебежал этот тихий, по–видимому, оцепеневший в ожидании двор и, опять же прихрамывая, через низкую арку проник во второй, значительно больших размеров, как из темной парадной, которая еле угадывалась по скошенному козырьку, как безумная выскочила ему навстречу растрепанная высокая женщина и, вцепившись, точно клещами в отмахивающее запястье, закричала, впрочем, не очень–то поднимая голос:

— Ты с ума сошел, идиот!.. Домой немедленно!..

Разумеется, это была Ивонна.

Пальто у нее распахнулось, шарф и шапка почему–то отсутствовали, а тяжелые чоботы на ногах, светящихся под домашним халатом, выглядели просто нелепо.

Видимо, одевалась она в дикой спешке.

И поэтому волосы, например, опутывали все лицо, как у ведьмы.

— Домой! Немедленно!..

Подросток осторожно поставил канистру.

— Я никуда не пойду, — сказал он.

— Нет, пойдешь!..

— Мама, меня ждут люди!

Но Ивонна будто ничего не воспринимала — выгибаясь всем телом, тащила его к парадной, чернеющей спасительной тишиной, даже странно было: откуда у нее столько силы.

— Иди! Иди!.. Чтобы я еще раз тебя куда–нибудь отпустила!..

Казалось, что на них смотрят из всех темных окон.

Подростку сделалось стыдно.

И он легким движением, которое, тем не менее, показало реальное соотношение сил, без особого напряжения вырвал свое перехваченное женской рукой запястье и, решительно отодвинувшись, чтобы Ивонна не могла до него дотянуться, произнес — с интонациями, которые не оставляли сомнений:

— Я вернусь утром, мама! Не волнуйся, все будет в порядке!..

Тогда Ивонна вдруг опустилась на край песочницы, возле которой они очутились, и, закрыв лицо узкими, точно обструганными ладонями, очень тихо, как будто стесняясь, заплакала, и пальто ее вовсе упало — открыв беззащитные плечи.

— Я никому не нужна…

Видимо, это был финал.

Подросток снова поднял канистру.

Однако, уйти без помех ему все–таки не удалось — когда он, быстро и неловко пробормотав: Ты не переживай, мама, я тебя очень люблю… — торопливой походкой направился к арке, выходящей на улицу, то уже под низким растрескавшимся сводом ее, где была расположена еще одна дверь парадной, выскользнула из темноты уверенная фигура, и Елена, почти прижимаясь к нему, шепнула — чуть ли не в самое ухо:

— Я — с тобой… Ты только тут, пожалуйста, не командуй…

Но это было еще ничего. Он, в общем, не имел против Елены, никаких возражений. Он лишь спросил, тяжело отдуваясь:

— А как же тетка?

И Елена ответила, по–видимому, тряхнув в темноте волоами: