Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

В этом месте наши девочки от него убегали, предполагая, что вслед за потоком красноречия последует предложение проверить на эксперименте теорию бесполости. Особенно он нажимал на Берту, которая ему приглянулась. Ещё Серёжу стали сторониться после того, как однажды из его головы выползла вошь, а он взял её осторожненько и пустил назад, приговаривая:

— Иди, дорогая сестра, пасись на здоровье.

Мама затеяла новое дело — начальную школу для крестьянских ребят, часть преподавания в которой должны были проводить сотрудники, часть — старшие ребята. Цель школы заключалась: 1) в опыте применения наших принципов к неотобранной, молекулярной среде, 2) принесении конкретной пользы соседним деревням, в которых не было школы, 3) педагогической практике для тех из наших ребят, которые хотят после окончания школьного курса пойти в учителя.

Дело облегчило поступление к нам подруги Марины Станиславовны Октавии Октавьевны Бяорсуцни, попросту тёти Туей. Она пришла на роль маминой помощницы и воспитательницы в начальной школе, или школке, как она у нас называлась. Она и мама вели часть предметов. Остальные распределились между нашими девочками: Галей, Фросей, Ирой Большой и Груней — недавно поступившей к нам из трезвенной коммуны «Светлый путь». Занятия в школке начали с подписания Заключительного акта о безопасности и сотрудничеству ребят из Жуковки и Вынырок, между которыми до того царила кровная месть. Акт представлял собой большой лист, на котором было написано, что драться стыдно и что высокие договаривающиеся стороны обещают все конфликтные ситуации разрешать при помощи переговоров на высшем уровне. Собственно, эти идеи излагались несколько более популярно. Внизу были подписи, криво и косо, печатными каракулями, всех вынырцев и жуковцев. Соглашение удовлетворительно выполняли в течение всего времени существования школы.

Вспоминает Галя:

Мне очень нравилась роль преподавателя, и как-то контакт со школьниками налаживался быстро. Кроме рисования и пения я иногда заменяла других на уроках арифметики и письма. Мы, колонисты, брали на себя организацию школьных праздников, украшение школы к праздникам, беседы с ребятишками. Эта практика мне очень помогла, когда во время войны в эвакуации я работала в сельской школе. Увлечённо занималась с детьми Груня, девушка-переросток, до поступления в колонию работавшая швеёй. С золотой косой, с ярко-голубыми глазами, она привлекала к себе своей неизменно ласковой сияющей улыбкой. После колонии Груня окончила педагогический институт и успешно преподавала там же математику.

Тётя Туся была женщиной лет сорока пяти. При ней состояла дочка лет двенадцати, круглолицая, в кружок подстриженная кнопочка — Зайка. В молодости тётя Туся была эстрадной актрисой, и потому лицо её было испорчено гримом: оно было покрыто красными пятнами. В дни отсутствия мамы она замещала её на утреннем чтении, вечернем обходе, следила за больными. Она была добрая женщина, не лишённая, впрочем, пристрастий как в положительную, так и в отрицательную сторону. Главным было положительное пристрастие к Петьке, который просиживал у неё в комнатке целыми часами и охотно принимал от неё то гостинцы, а то и новую рубашку. Извлекая материальную пользу из слабости почтенной тетушки, он при этом за глаза над ней издевался.

Петька причинял много горя сельхозу. Иногда он горячо брался за работу, но быстро остывал. И по неделям ничего не делал, только писал портреты да принимался «глаголом жечь сердца людей», обличая порок направо и налево. Также труден был Серёжа Белый. Когда на него находила хандра, он отказывался работать и целыми днями ходил из угла в угол как тигр в клетке.

Осенью мы понесли большой урон. Из колонии ушёл Коля. Ему очень не хотелось уходить, но родители, чувствуя приближающуюся старость, настояли, чтобы он поскорее приобретал специальность. Он готовился к экзамену в электротехникум. Серёжу Чёрного и Наташу, всё время хворавших, родители по совету врача повезли в Германию лечиться. Старших мальчиков осталось мало. Пришлось больше нагружать старших девочек: Галю, Иру, Фросю, и «полосатых»: Алёшу, Васю, Борицу, Бориса Большого, Шпалю и вновь поступившего Шляку, по настоящему Колю Шишкина. Прозвище было составлено из его же имени и первой буквы фамилии, но слога были сложены наоборот: Ш-ля-ко.

Кроме того, в помощь дяде Николаю взяли ещё двух рабочих: дядю Ивана и Егора — двоюродного брата Гани.

А что же Тоня? Она продолжала висеть над колонией как туча. В её дневнике в этой связи есть слова: «надо быть жестокой для своего дела». Мама решила, что больше в колонии Тоня жить не должна и попыталась устроить её в Москве. Сперва она её устроила у доброго священника, Ивана Димитрича, у которого при церкви, теперь снесенной, на Знаменке (теперь улица Фрунзе) было маленькое общежитие для девочек-сирот. Но Тоня проявила такую грубость, такую требовательность, что девочки и сами батюшка с матушкой были терроризированы и через две недели попросили её забрать. Мама подумала, что желание Тони иметь детей, быть может, означает, что из неё выйдет хорошая воспитательница и пристроила её в какой-то детский дом для дефективных детей. Но Тоня, поработавши там неделю, перессорилась со всем персоналом, и её уволили. После этого она была практиканткой при каких-то педагогических курсах, но тоже не ужилась. Мама просила Анну Соломоновну взять её на время, но и эта добрейшая женщина, у которой годами жили разные студенты, смогла Тоню выдержать лишь неделю. Такой же результат был у Маги. Когда временно моя мачеха уехала на Кавказ, мама поселила Тоню к отцу. Все эти хлопоты и переселения брали у мамы массу времени и сил. Больше Тоне жить было абсолютно негде, и мама нашла ей комнату в Левкове, деревне в трёх верстах от колонии. Там она могла часто её навещать. Тоня прожила в Левкове целый месяц. Потом выторговала себе право посещать колонию по воскресеньям, потом стала приходить накануне в субботу, потом стала оставаться на понедельник. Потом поссорилась с хозяйкой, заявила, что ей больше негде жить, и осталась в колонии. Мы заявили, что согласны её пустить с тем, чтобы она жила во флигеле и не появлялась в доме. Это было облегчение для ребят, но для меня возобновилась прежняя каторга.

Положение осложнялось тем, что Фрося, в отличие от других, мирно переживавших отвращение к Тоне, бурно реагировала, ревновала маму, устраивала истерические «антисцены», что маме было иногда тяжелее, чем сама Тоня. Ведь Фрося была маминой старой знакомой, одной из старших членов колонии и потому эксцессы с её стороны причиняли маме особенно острую боль. Заражались в этой обстановке истерией и некоторые другие девочки. Но Тоня уверяла, что она станет совершенно нормальной, если её пустят в дом: единственное, что её нервирует, это жизнь во флигеле на положении изгоя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});