Игра в ящик - Сергей Солоух

И словно нарочно в этот момент радиоголос, приглушенно звучавший из дорогого приемника, стоявшего в углу, покончил с сальными новостями и с сильным нерусским акцентом объявил о скорой трансляции цикла лекций немец ко-голландского философа-космополита Шумберта-Тумберта «Дети – наше будущее».

– Ловко, – не без зависти сказал Иванов-Петренко; ему, в отличие от Семена Семеновича Винокурова, никогда не удавалось предугадывать желания далеких хозяев.

Но горевал Осип Давыдович недолго, он как никто другой умел примазываться к чужой удаче, поэтому тут же, не моргнув глазом, перешел на деловой тон.

– Очень правильно, – со сладкой улыбочкой пропел Иванов-Петренко, – молодец. А я через месяц-другой в пух и прах раскритикую тебя за это в «Советской культуре».

– Дело, – кивнул головой Винокуров, – мы же с тобой непримиримые противники на всех фронтах культурной жизни этой страны, надо демонстрировать.

Два критика гнусно рассмеялись от этой очередной шуточки с двойным дном.

– А Люське, значит, даем отбой, – сказал Иванов-Петренко, тайно думая устроить для дочери через дальнего родственника Михаила Зиновьевича, недавно назначенного замминистра здравоохранения, недельку-другую бесплатного отдыха в сочинском профсоюзном санатории.

– Нет! – сощурился по-звериному Винокуров, обозленный тем, что его собственная родная Полина уже который день на невидимой передовой, а Иванов-Петренко свою дочь от первого и давно всеми забытого брака так и норовит отправить в тыл, где сам просидел всю долгую и настоящую войну, писал цветистые и длинные статьи о героизме в искусстве...

– Будем всесторонне воздействовать, – жестко отрезал Винокуров. – И славой всесоюзной выставки, и женской красотой, и невинностью ребенка.

– Хорошо, хорошо, – закивал в ответ Иванов-Петренко. Общее черное дело требовало согласия, и если критики и пикировались, то только для вида.

Часы над камином в очередной раз пробили семь часов сорок минут. Два критика чокнулись наперсточными рюмочками. Допили иностранный коньяк и на прощание расцеловались.

* * *

Но какое безукоризненное изящество,

чарующий голос, разнообразные

таланты, а помимо всего этого —

философский склад ума!

М. П. Мусоргский

Тяжелые дни наступили для Владимира Машкова. Каждое утро ему звонила искусствовед Лебедева и уговаривала принять ее в этот же вечер. Владимир отказывался, сначала ссылаясь на весеннюю простуду, потом отговариваясь занятостью, срочным заказом, и наконец с какого-то момента просто перестал подходить к телефону. Но телефон продолжал звонить в коридоре каждое утро, настойчиво и зазывно, и Владимир у себя в комнате-мастерской, зажав уши большими пальцами рук, живо представлял себе, как где-то далеко, на том конце телефонного провода Лебедева наигранно фыркает, кривит уголок обильно накрашенных губ, поводит тонкими бровями и наконец с негодованием бросает трубку, лишь для того, чтобы сделать новую попытку связаться через полчаса.

Работать в такой обстановке не смогли бы даже железные Иогансон и Бродский. Не мог и Владимир. Не выручали не подводившие до этого строгость и пунктуальность Никиты Ильина. Меткие удары тонули словно в вате, не вызывая ни отклика, ни вдохновения в голове художника. Напрасно только силы и жар души расходовал инвалид, хотя поддерживать и то и другое ему день ото дня становилось все труднее. Оставшийся в долгах и без заработков Машков перестал носить в дом и водку, и вино. Теперь Никите Ильину приходилось брать костыли и идти на них к Белорусскому вокзалу, где жадные приезжие из Могилева и Бердичева могли и за целый день не подать ветерану на одну поллитровку. Совсем мало времени у него теперь оставалось на воспитание дочки Угри и очень часто теперь она была по утрам предоставлена сама себе. В один из таких дней, когда ее отец, гвардии ефрейтор, мерз с протянутой пилоткой на виду у высокомерных иностранных туристов, Угря тихонько постучала в дверь комнаты-мастерской Владимира Машкова.

– Войдите, – сказал Владимир, отложив кисть и палитру.

– Дядя Володя, – сказала Угря, чуть только приоткрыв дверь. Она не стала даже входить, лишь протянула в щелку свою легкую, белую ручку, – свежую «Литературную газету» принесли...

Владимир вздрогнул. Он понял, что это не просто так, не случайно девочка решилась его потревожить в самый разгар рабочего будня. Машков быстро развернул газету. На первой полосе рядом с передовицей, озаглавленной «Об отдельных уродливых трактовках силы и слабости», было напечатано новое стихотворение прекрасного поэта и офицера Кирилла Зосимова. Словно вспышка, глаза резанули горячие строчки вступления.

Рви меня, рви меня, со всей силы рвиРви, когда других не рвут, когда все в крови,Рви меня, рви меня, ночью рви и днем,Чтоб горело все внутри, чтобы жгло огнем.Чтобы Родине вернуть каждый твой удар!Словом, честью, высотой обернется дар.

– Дядя Володя, вам больно? – спросила девочка, приоткрывая дверь чуть-чуть пошире. Она внимательно и строго смотрела на замершего с газетой в руках Машкова.

Но Владимир как будто бы не видел девочку-подростка и не слышал обращенного к нему вопроса. Слово поэта, как боевой штык, проникало прямо ему в душу.

Рви меня, рви меня, рви, я не порвусь,Крохи не возьму себе, нивой обернусь.Словно колос молоти, налитым зерномВ закрома приду страны, золотым числом.Не истрачу ничего, лишь умножу так,Что деревней станет дом, сотнею – пятак,Лесом станет деревцо и горой курган,Мне ж не нужно ничего, кроме вечных ран.Чтобы Родина была, чтоб она цвела.Разотри меня в труху и сожги дотла.Рви меня, рви меня, раз, и два, и три,Бей, чтобы сломалось все у меня внутри,Чтоб наружу прорвалось спрятанное там,Сердца песню, жар души – все Стране отдам.Не жалей и не смотри, плеть расправь и кнут.Не порвется только тот, кого насмерть бьют.

– Вам больно, когда вас папа со всей силы наставляет? – повторила свой вопрос девочка.

Владимир наконец оторвался от газеты и ласково посмотрев в темную щелку дверного проема, простодушно ответил:

– Нет.

– Вот и мне кажется, – закивала головой маленькая Угря, – что он слишком щадит и вас, и меня.

Владимир смутился. Возбужденный и обрадованный чудесным стихотворением, он неверно выразил свою мысль. Машков хотел поправиться, сказать о том, что ему больно, очень больно, но эта прекрасная, такая нужная боль, благодаря которой и рождаются истинно вдохновенные полотна, но не успел.

Угря продолжала:

– Силы у него уже не те, поэтому вы и мучаетесь. Не можете творить в полную силу, как в самый решительный и последний раз.

Девочка умолкла, словно преодолевая что-то в себе, и совсем тихо, едва слышно добавила:

– Ни одного молочного зуба уже не осталось, да и один коренной, вот тут, справа, уже выбит, а сомнения как были, так и остаются. Страшно мне стать оружьем в руках безродных космополитов. Ведь если ничего не сделать, не предпринять, ведь правда, ведь могу я погубить тысячи, тысячи самых прекрасных и одаренных людей в нашей советской стране. Так ведь, дядя Володя? Ведь правда?

– Правда, – тоже очень тихо, с великой горечью ответил ей художник Машков.

– А попасться на их крючок так легко, – сокрушенно прошептал ребенок. – Я вот чуть было не записалась в кружок по изучению современного искусства у нас в школе, но вовремя мне эта статья попалась на глаза.

– Какая статья? – не понял Владимир.

– Да вот, в этой же газете. Называется «Об отдельных уродливых трактовках силы и слабости». Под прикрытием такого прекрасного стихотворения печатают с виду критику, а на самом деле тайную апологию «чувственного и инстинктивного». Вы только гляньте, что пишет автор: «Излишнее увлечение трактовкой, несвоевременный зуд интерпретации лишает жизнеутверждающий лозунг “Сила через слабость” прежде всего его универсальной и общечеловеческой энергии». Понимаете? – всегда бледные щеки Угри залил гневный румянец. – А что такое универсальная, общечеловеческая энергия без раскрытия ее движущей силы? Это и фашистская жажда самоудовлетворения, и сионистский зуд удовлетворения другого... Скажите, зачем нам, советским людям, такая общечеловеческая энергия?

Владимир был поражен тому, как девочка-подросток смогла разобраться в сложнейшем вопросе, который ему самому совсем недавно прояснил бывший командир, а ныне политработник Аркадий Волгин. Но еще больше его поразила подпись под статьей, на которую указала Угря: С. С. Винокуров.

– Это он у вас в школе собирался организовать кружок? – задал вопрос Владимир.

– Он, – кивнула головой Угря.

«Звери! Ребенка и того не пожалеют», – думал Машков, с возмущением перечитывая такую до боли знакомую фамилию: Винокуров. Он поднял глаза и увидел на мольберте свою собственную отвергнутую картину.