Путь к славе, или Разговоры с Манном - Джон Ридли

— И вы уже давно не виделись?

— Да. Мы оба… мы много работаем.

— Но вы ее любите?

— Да.

Все теми же точными движениями, к которым я уже привык за вечер. Лилия достала из кошелька платиновый портсигар. Из портсигара она вынула сигарету.

— Дайте огня.

— …У меня нет спичек.

Вдруг у нее в руке оказалась зажигалка — платиновая, как и портсигар. А потом зажигалка перекочевала в мою руку.

Я высек огонь, поднес Лилии, и она затянулась. Выпустила дым. А потом наклонилась ко мне. И поцеловала долгим поцелуем, влажность которого засочилась сквозь мои губы, побежала по моему телу, как алкоголь. Опьяняющий эффект был не менее сильным.

Она выскользнула из машины и направилась к дому.

Зажигалка осталась у меня в руке, и я окликнул Лилию:

— Мисс Дэви…

Не оборачиваясь, она вошла в дом.

Я взглянул на зажигалку. Но это была не зажигалка. Это было приглашение. Это был ключ от той двери, за которой только что скрылась Лилия Дэви. Мне оставалось лишь воспользоваться им.

Я посмотрел на часы. Была половина третьего. Значит, в Детройте уже половина шестого. Тамми конечно же спит.

Я развернул свой «кадди» на восток, направляясь в «Сансет-Колониал».

По дороге я сказал самому себе, как горжусь собой, потому что не предал Тамми. Я поздравил себя с тем, какой я честный, ведь это чувство (даже если Тамми никогда не узнает о преодоленном мною искушении) способно принести куда большее удовлетворение, чем пара часов, которые я провел бы с другой женщиной. Пусть даже эта женщина была одной из самых потрясающих среди женщин, живущих на земле. И все то время, пока я говорил себе это, я сжимал зажигалку Лилии так крепко, что металл оставил четкий след у меня на ладони.

Я почти добрался до Западного Лос-Анджелеса, как вдруг развернулся и покатил обратно в Санта-Монику.

Когда я снова доехал до дома Лилии, то даже не успел нажать на дверной звонок: она сама открыла мне дверь. Она все еще была в том же самом платье. Прическа, косметика — все выглядело безупречным, как будто и утром, и в полдень, и ночью она оставалась при своем полном блеске и как будто то, что сейчас происходило, было неизбежно. Я упрекнул ее в этом — в том, что она сознает могущество своей привлекательности. Но не пошел в упреках настолько далеко, чтобы остановиться и перестать приближаться к ней. Подойдя к Лилии ближе, я остановился. Я хотел объяснить, разумно обосновать свое возвращение — не столько для нее, сколько для самого себя.

Но не успел я даже рта раскрыть, как она сказала:

— То, что между нами сейчас происходит, не имеет никакого отношения к любви. Это имеет отношение к мужчине и женщине, ко всему тому, что случается между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине.

Лилия обладала почти фантастической способностью сводить всё к простейшим элементам. Ей невозможно было противиться. Ей немыслимо было отказать. Да я и не думал пытаться.

— Вы способны кого угодно обмануть своей внешностью, — сказал я. — Оказывается, вы — мыслитель.

— И это делает меня опасной?

— Очень.

Она улыбнулась.

— Секс без опасности — всего лишь секс, а опасность без секса опасна — и только.

Я ничего не понял из ее слов.

— Что?

Лилия взяла меня за руку и повела внутрь дома. Она все мне объяснила.

А потом объяснила все заново.

* * *

Позвонил Сэмми. Сказал, что звонил Джилли и велел ему связаться с Фрэнком, тогда он позвонил Фрэнку, и они поговорили. Поговорили о том о сем, обо всякой ерунде, о какой обычно говорят звезды. О чем они не говорили — так это о шоу Джека Айгена и о чудовищном отлучении Сэмми от церкви Синатры. Но Сэмми понимал: уже сам факт, что они поговорили, ни словом не упомянув всего случившегося, означал на языке Фрэнка, что все произошедшее осталось в прошлом и предано забвению.

Сэмми поблагодарил меня за то, что я сделал, чтобы уладить его беду.

За все, что я сделал.

А что я сделал? Я сохранил хорошие отношения с величайшей знаменитостью на планете. И все, что при этом потребовалось, — предать Сэмми.

Часть VI

Дейла Бьюиса и Честера Овнанда убили.

Когда люди погибают, когда их жизнь насильственно прерывается, это печально и трагично. Но сколь бы печально, сколь бы трагично это ни было, реальность такова, что в мире, полном людей, смерть двух человек на самом дело мало что значит.

Чаще всего.

Но Дейл Бьюис и Честер Овнанд были американцами. И Дейл Бьюис с Честером Овнандом служили в армии. Они были военными советниками. К тому же майора Дейла Бьюиса и сержанта Честера Овнанда убили коммунисты — партизаны из Бьенхоа.

Бьенхоа находился во Вьетнаме.

Президенту совсем не понравилось, что убивают американских военных советников, и он послал туда новых советников и так же поступил следующий президент, который посылал туда советников и солдат, и следующий за ним президент тоже посылал все новых солдат, и корабли, и самолеты, и танки после того, что, может быть, случилось, а может быть, и нет, в Тонкинском заливе, и следующий президент посылал новых солдат, и новые корабли, и новые самолеты, и новые танки, и разослал их в пару других стран, пока очередной президент не сказал: «Всё, хватит. Довольно. Конец».

А между тем американская публика вначале старалась не думать о том, что происходит где-то там, потом поддерживала то, что происходит где-то там, потом не одобряла то, что происходит где-то там, и наконец публично осуждала то, что происходит где-то там. И то, что происходило где-то там — Вьетнамская война, — вначале захлестнуло газеты, потом перекинулось в гостиные и наконец выплеснулось на улицы Америки. И пока где-то там шла война, здесь из-за ее смысла и значения шла битва между молодыми и старыми, черными и белыми, истеблишментом и контркультурой, зычными диссидентами и молчаливым большинством. Этой стране предстояло расколоться надвое. Вьетнаму предстояло обрести целостность. Потери среди северных вьетнамцев составили около 600 000 человек. Мы потеряли 57 939 человек.

И самих себя.

Февраль 1960 — декабрь 1961

В начале 1960 года Эйзенхауэр, Хрущев и де Голль собрались на встречу в Париже. В самый разгар холодной войны, после инцидента с «У-2», это совещание на высшем уровне возымело огромное значение. Все вокруг только об этом и говорили, это было главной новостью.

Фрэнк Синатра не любил, чтобы новости трубили не о нем, пусть даже новость, оттеснившая его на задний план, имела отношение к такому малозначительному делу, как мир на планете. И Фрэнк решил устроить собственный саммит — конференцию пофигистов. Посланники: Мартин, Лофорд, Бишоп и восстановленный в прежнем статусе Сэмми Дэвис.

Иногда непосвященные называли их то «Крысиной стаей», то «Кланом». Фрэнку не нравились оба названия — «Крысиная стая» не нравилась потому, что у Хамфри Богарта имелась кучка друзей, которые носили такую кличку. Фрэнк любил Богарта. Но Фрэнк не собирался подражать Богарту. А «Клан» не нравился терпимому в расовом отношении Синатре по очевидным причинам. В глазах Фрэнка эта группа, как и объединившее их событие, должна была называться «Саммитом», подобно вершине горы, на которую лишь немногим удается взобраться.

И вот Фрэнк собрал своих друзей-приятелей, несколько особ женского пола и помчался в Лас-Вегас снимать кино — «Одиннадцать в океане». Но съемки фильма просто заполняли их дневной досуг. А «Саммит» проходил по вечерам, в зале «Копа» отеля «Сэндз», когда все пятеро появлялись на сцене. Это даже было не шоу — скорее, хэппенинг. Бишоп и Лофорд, взятые в компанию из жалости, Фрэнк, Сэмми и Дин, крупнейшие артисты своей эпохи в своей родной стихии — в городе джина и греха, — были способны устроить аншлаг не только в «Копе»: благодаря им аншлаг случился во всем городе. Свободных мест не было нигде. Все казино были битком набиты людьми, втуне надеявшимися, мечтавшими, молившими о том, чтобы им повезло увидеть воочию Королей Пофигизма. Гораздо больше шансов было у них позаседать вместе с Эйзенхауэром, Хрущевым и де Голлем.

Очередь вырастала за завсегдатаями, игравшими по-крупному, которые стремились к игровым столам, но даже те находились в арьергарде у «особых гостей» — шишек шоу-бизнеса и мафиозных главарей, которые прилетали на специально зафрахтованных на целый день самолетах. Билет на «Саммит», стоивший всего $5.95, был самым бесценным входным билетом во всем городе. Никто не желал пропустить такое зрелище.

Я видел его от начала до конца.

В течение трех недель, пока длился «Саммит», я предварял его своим выступлением, и за все годы, за все время, что я потратил на паршивые мелкие клубы, это был мой самый крутой ангажемент. Я был не столько комиком, сколько тактикой промедления. Я выходил на сцену и пытался травить байки, пока зрители продолжали подтягиваться в зал, а распорядители «Копы» в очередной раз охотились за новым стулом, чтобы усадить на него нового гостя. Я убивал время, как только мог, до тех пор пока ребята, которые днем работали (если можно назвать работой единственную пробу какой-нибудь одной-единственной сцены), а вечером выпивали, не расшевеливались настолько, чтобы наконец осчастливить поклонников своим присутствием.