Эра Дракулы - Ньюман Ким

— А это важно?

Женевьева прижала его голову к подушке так, что Чарльз мог видеть потолок, и поцеловала в шею.

— Возможно, такой способ занятий любовью покажется тебе непривычным, — сказала она. Зубы ее стали острее и длиннее.

Рубашка Женевьевы выбилась из-под юбки и расстегнулась. У вампирши оказались красивые, стройные формы. Его одежды тоже разошлись.

— Я могу сказать то же самое о тебе.

Она рассмеялась полновесным мужским смехом и ущипнула Борегара за шею, волосы упали ей на лицо, завиваясь над его ртом и носом, щекоча. Руки Чарльза скользили под ее рубашкой, вверх и вниз по спине и плечам. Он чувствовал вампирскую силу мускулов, сокращающихся под кожей. Женевьева хватала зубами пуговицы на его воротнике и рубашке и отрывала их, отплевываясь. Борегар представил, как Бэйрстоу находит их, одну за другой, в течение всего следующего месяца, и рассмеялся.

— Что смешного?

Он покачал головой, и она поцеловала его снова, в рот, глаза и шею. Чарльз чувствовал пульсацию собственной крови. Постепенно между ласками они освободились от остальных четырех или пяти слоев одежды, кажущихся приличными.

— Если ты думаешь, что это Геркулесов труд, — сказала Дьёдонне, когда Борегар нашел еще один набор крючков на бедре юбки, — то тебе стоило бы попытаться ухаживать за высокорожденной леди в конце пятнадцатого века. Чудо, что у моего поколения вообще остались потомки.

— В теплом климате такие вещи проходят проще.

— «Легче» не значит «более приятно».

Они лежали вместе, греясь теплом собственных тел.

— У тебя есть шрамы, — сказала Женевьева, следуя ногтем по отметине от сабли под ребрами.

— Служба королеве.

На правом плече она нашла два отверстия от пуль, входное и выходное, проведя языком по давно зажившей оспине, видной под ключицей.

— А что конкретно ты делаешь для Ее Величества?

— Где-то между дипломатией и войной существует клуб «Диоген».

Он поцеловал ее груди, нежно проводя зубами по коже.

— У тебя совсем нет шрамов. Даже родимых пятен.

— У меня снаружи все заживает.

Ее кожа была бледной и чистой, но не совсем безволосой. Она сменила позицию, чтобы ему стало легче. Женевьева закусила полную нижнюю губу, когда он нежно переместил свой вес на нее.

— Вот, теперь, — сказала она. — Наконец.

Чарльз медленно вздохнул, когда они заскользили вместе. Она крепко держала его ногами и руками, а потом потянулась, присосавшись ртом к шее.

Ледяные иглы поразили его, и на мгновение он оказался в ее теле, в ее разуме. Изумляло, насколько много знала Дьёдонне. Память Женевьевы уходила в смутно различимое пространство, словно след от звезды в далекой галактике. Он чувствовал, как двигается внутри нее, чувствовал собственную кровь на ее языке. А потом Чарльз снова стал собой, содрогаясь.

— Останови меня, Чарльз, — сказала она, сверкая красными каплями между зубами. — Останови меня, если тебе больно.

Он покачал головой.

Глава 48

ЛОНДОНСКИЙ ТАУЭР

Письмо с печатью лорда Ратвена было пропуском, достаточным для получения аудиенции. «Новорожденный» йомен-надзиратель, казалось, с трудом тащился вниз по каменному лестничному колодцу, пока Годалминг следовал за ним, смиряя стремительную легкость шага. Он с трудом сдерживал свою энергию. Артур был возбужден, его чуть ли не разрывало. Стражник казался настолько медленнее его — и в мыслях, и в движениях! Холмвуд лишь постепенно осознавал широту своих новых возможностей и пока еще не обнаружил их пределов.

Буквально после наступления ночи Годалминг встретил, прогуливаясь в Гайд-парке, молодую девушку, знакомую ему. Ее звали Хелена Как-то-там, и она иногда приходила на ночники Флоренс, обычно с одной из тупоголовых старух из околотеатральной среды, знакомых миссис Стокер. Он обаял, очаровал ее своим взглядом. Заведя девушку в подходящий бельведер, Артур заставил ее раздеться. Потом открыл ее шею и высосал жертву чуть ли не досуха. Когда Годалминг ушел, она была едва жива.

Сейчас его переполнял вкус Хелены. Иногда в черепе раздавались крохотные взрывы, и Холмвуд все больше узнавал о «теплой» женщине. С каждым кормлением он становился сильнее.

Наверху громоздилась Белая Башня, самая старая часть крепости. Рядом находилась Камера Малой Свободы, комната площадью четыре фута, построенная так, чтобы заключенный не мог даже лечь. Там содержали таких врагов короны, как Гай Фокс. Даже не столь ужасающие помещения были всего лишь каменными мешками, не дающими никакой возможности сбежать. В каждую мощную деревянную дверь была вделана маленькая решетка. Из некоторых камер доносились стоны осужденных. Заключенные содержались на грани смерти от голода. Многие прокусывали собственные вены, нанося себе серьезные увечья. Граф Орлок отличался суровым отношением к своим сородичам, наказывая их за измену тюремным заключением, больше похожим на медленную смерть.

Костаки содержали в одной из этих камер. Годалминг навел справки о гвардейце. Старейшина, он был с принцем-консортом с тех времен, когда сам Дракула еще вел жизнь «теплого». После ареста он, похоже, не произнес ни единого слова.

— Сюда, сэр.

Стражник-йомен, немного глуповато выглядящий в своем комическом оперном костюме, вытащил кольцо с ключами и открыл три замка. Он поставил фонарь, сражаясь с запорами, и огромная тень затанцевала на стене позади него.

— Больше ничего не нужно, — сказал Годалминг охраннику, когда тот ступил в камеру. — Я закончу и позову вас.

Во мраке Артур увидел горящие красные глаза. Ни заключенный, ни он в свете не нуждались.

Костаки взглянул на посетителя. Было совершенно невозможно заметить хоть какое-то выражение на этом потрепанном лице. Оно не гнило, но кожа на черепе висела, как старая наволочка, жесткая и затхлая. Только в глазах виднелась жизнь. Карпатец, лежавший на койке с набитым соломой тюфяком, был прикован цепями. Серебряная полоса, скрытая кожей, кольцом опоясывала сохранившуюся в целости лодыжку, а прочные серебряно-стальные звенья приковывали его к кольцу, вделанному в камень. Одна из ног старейшины лежала, обернутая бесполезной подушкой из грязных бинтов над раздробленным коленом. Смрад гниющего мяса заполнял камеру. Костаки подстрелили серебряной пулей. Старейшина закашлялся. Яд распространялся по его венам. Вампиру оставалось недолго.

— Я там был, — объявил Годалминг. — Я видел, как поддельный полицейский убил инспектора Маккензи.

Красные глаза Костаки не пошевелились.

— Я знаю, что вас ложно обвинили. Ваши враги привели вас в эту гниль. — Он обвел жестом комнату без окон и с низким потолком. Она вполне могла стать могилой.

— Я провел шесть десятилетий в замке Иф, — произнес Костаки; голос у него остался по-прежнему сильным, удивительно громким в столь стесненном пространстве. — По сравнению с теми условиями здесь вполне комфортабельные апартаменты.

— Вы поговорите со мной?

— Уже говорю.

— Кто это был? Полицейский?

Костаки замолчал.

— Вы должны понять. Я могу помочь вам. Я могу лично поговорить с премьер-министром.

— Мне уже не помочь.

Вода просачивалась сквозь трещины в каменных плитах. Пятна бело-зеленой плесени росли на полу. На бинтах Костаки виднелась такая же плесень.

— Нет, — сказал Годалминг старейшине, — ситуация очень серьезная, но ее еще можно обратить вспять. Если разрушить план тех, кто состоит в заговоре против нас, то можно извлечь немало выгоды.

— Выгоды? У вас, англичан, одна сплошная выгода.

Годалминг был сильнее этого иностранного дикаря, проницательнее. Он мог повернуть ситуацию так, чтобы выйти из нее единственным победителем.

— Если я найду полицейского, то смогу раскрыть заговор против принца-консорта.

— Шотландец говорил то же самое.

— Клуб «Диоген» замешан в этом?

— Я не знаю, о чем вы.

— Маккензи упомянул их. Прежде чем его убили.

— Шотландец многое держал при себе.