Брожение - Владислав Реймонт

— Хорошо, но только с Иванова дня: после свадьбы мы сразу же уезжаем и вернемся в июне; я скажу пану Гжесикевичу…

— Скажите ему, барышня, скажите, а то мне здесь больше невмоготу. Правда, они люди добрые, да не могу я с ними. Взять хотя бы пани Залескую: вроде бы ничего, да что-то тут у нее не в порядке — она стукнула себя по лбу. — А муж такой прощелыга, не дай бог: знай только глотку дерет, будто его кто кипятком обварил, даже соседи бранятся — спать не могут. И такая бедность, такая бедность, только и берут в долг, по запискам. Хозяйка с ног валится, целыми днями по урокам бегает, а он что заработает, что от нее вытянет — все прокутит с этими финтифлюшками, — она сделала презрительный жест рукой, — уж я-то вижу, только хозяйке не говорю: ей, бедняжке, и так горя хватает. А он, пес паскудный…

— Вы, Янова, часто видите свою дочь? — прервала ее Янка.

— А то как же, вот и вчера видела, только издали, когда она в школу шла, а горничная за ней несла книги; я спряталась за воротами — в груди что-то сдавило, и дышать стало трудно; высунула я голову, она заметила меня и засмеялась. Такая бледненькая, а в поясе тоненькая-претоненькая, как оса, ходит, будто на пружинах, и одета шикарно — ну, прямо-таки настоящая барышня.

— Вы с ней разговаривали?

— Как можно, разве я смею остановить на улице такую барышню? Ведь я женщина простая, неученая, еще обидеться может, да и в школу она спешила. Как увидит меня — взглянет так, будто огнем обожжет, и побежит, — сказала Янова, посмотрев на Янку выцветшими, полными слез глазами. — Пошла я раз в воскресенье к ее благодетелям, посадили меня в кухне и велели ждать; вышел лакей и сказал, что барышня приказали, чтобы няня — это, значит, я — зашла к ней. Привела она меня в свою комнатку, такую чистенькую да красивенькую, что я даже перекрестилась. У самой богатой помещицы — и то такой нет. Показала она мне все подарки, какие получила. Господи, красота-то какая: и материи разные, и золото, и бриллианты! Долго я с ней говорила, потом принесли мне обед, а моя барышня-дочка подарила вот этот платок и велела носить его; на прощание просила, чтоб я почаще приходила, да только ей надо много заниматься теперь; и такая была со мной добрая и так погладила меня по щекам, что я даже ручонки ее расцеловала, — а они у нее вот такие худенькие. — И Янова показала три своих пальца. — Что и говорить, хорошую дочь мне дал господь бог, хорошую! Правда, матери, может, хочется приласкать голубку да поплакать, но раз нельзя, так нельзя, — и она вытерла фартуком глаза.

— Вы, Янова, замечательная мать. Другой такой, пожалуй, на свете нет.

— Да ведь она мое дитя! Побывала я и в больнице у старого барина — и так наплакалась там, в глазах все потемнело.

— Вы ходили туда, Янова? Спасибо, спасибо вам за это! — воскликнула растроганная Янка.

— Пани Залеская объяснила мне все, я в одно из воскресений нарядилась и пошла. Не узнал он меня. Говорю ему: «Да ведь я, пан начальник, Янова, у вас служила, в Буковце». Он давай кричать, что нет никакого Буковца! Вы слышите, барышня, — нет Буковца, а? И так сам с собой разговаривал, так смотрел своими красными глазищами, как тот ворон, которому мальчишки глаза выжгли. Господи, думала я, сердце у меня лопнет от боли! Ведь такой начальник, такой ученый, такой добрый шляхтич — и такое ему бедняжке выпало, — сокрушалась старуха.

Янка рассталась с Яновой и побрела по Маршалковской.

Солнце светило ярко, бросая на прохожих, заполнявших улицы, потоки тепла и радости. Нарядно одетые, скованные своими праздничными платьями и улыбающиеся, они поднимали головы к солнцу и щурились от сияющих лучей. В ярком свете полуденного солнца, в весеннем воздухе, веющем из зеленеющих садов и отдаленных полей, рядом с фиалками и гиацинтами в киоске отчетливо выделялись усталые, болезненные лица людей. В воздухе дрожал смех, но какой-то неискренний, принужденный и быстро растворялся в глухом шуме — в грохоте экипажей, в отголосках трамвайных звонков, оставляя после себя тяжелое чувство беспокойства и апатии.

Янка расстроилась: то, что она увидела у Залеских — их духовную опустошенность, обман, ложь, притворство, бахвальство, — все это она стала замечать на улицах в лицах прохожих, в бешеном, бесцельном движении, вызванном не потребностью, а желанием оглушить себя.

Воробьи прыгали по газонам, покрытым нежным пухом зелени, и радостно чирикали, опьяненные теплом; деревья уже покрылись молодыми листочками; в воздухе звенела весна во всем своем очаровании; но Янка, войдя в Саский сад, печально глядела вокруг: тысячи людей прохаживались, смеялись, разговаривали; их изысканные наряды лишь маскировали, но не прикрывали бедности и нужды. «Всюду одно бахвальство и ложь», — думала она, всматриваясь в души этих людей.

Она видела, что красота варшавянок искусственна: они накрашены, напудрены, напомажены, прикрыты вуалями, шляпками, платьями, но тела у них недоразвиты, под масками улыбающихся лиц, в черных, голубых, серых глазах таятся пустота и глупость; мужчины худы, низкорослы, нервны, изнурены и пресыщены. Она долго наблюдала за этими людьми и начала замечать на их лицах признаки трагической повседневной, бессмысленной и губительной борьбы за существование. И все из-за того только, чтобы не подохнуть с голоду», — думала она с чувством сострадания, понимая, что это проклятое ярмо принижает людей, оглупляет их, опустошает духовно, убивает лучшие стремления. Мысли ее прервал Анджей, поджидавший Янку у фонтана. Увидев его, Янка вздрогнула, сама не зная почему.

— Вам холодно? — спросил он.

— Да, пойдемте отсюда.

Сделав покупки, они пообедали в гостинице и вечером уехали.

В вагоне Янка стала рассказывать Анджею о Залеских и Яновой. Она говорила с горечью и сочувствием.

— О Залеском я знаю давно, что он шут и циркач, но не думал, что она настолько наивна, чтобы поверить в его голос и сценическую карьеру. Бедняжка. Я уверен, он бросит ее и выгонит на улицу. Ко всем его глупостям прибавилось еще стремление к славе, этим он заразился у своей жены. Ах, эти высокие порывы! — бросил Анджей презрительно. — Какие-то Залеские воображают, что завоюют мир: один — музыкой, другой — голосом. А ведь это если не смешно, так глупо. — И Анджей рассмеялся. Янка с грустью взглянула на него и сказала:

— Да, она наивна, слаба и смешна; однако у нее есть стремления, пусть глупые, но светлые. Она задыхается в повседневной жизни. Вы счастливы тем, что у вас есть, и не желаете ничего другого. А она, а другие? Имеем ли мы право смеяться над ними из-за их мечты и стремлений, может быть безрассудных и несбыточных, но за них эти люди готовы пожертвовать жизнью. Боже! Какие трагедии разыгрываются в их душах! Сколько пережито мучений, сколько пролито горьких слез вдали от людских глаз, и об этом никто никогда не узнает. Мне очень жаль таких людей, как Залеская: под маской внешнего комизма кровоточат раны, бьется горячее сердце, роятся мечты, которым не суждено никогда сбыться. Счастье пройдет мимо них, и вся жизнь их окажется бесполезной.

— Да, да, вы правы! — ответил Анджей с глубоким огорчением.

Янка долго смотрела на него, потом откинулась головой на подушку и тотчас уснула.

Анджей вышел в коридор и, прохаживаясь взад и вперед, стал курить папиросу за папиросой. Он останавливался у полуоткрытой двери, смотрел на спящую. В душе все кипело. Он не мог подавить в себе неожиданно пробудившейся обиды на Янку, испытывая глубокое отвращение к ее интеллигентности, к расовой и умственной утонченности. Только сейчас ему вдруг страстно захотелось, чтоб она полюбила его. До сих пор ему было достаточно того, что он сам ее любил, беспрестанно думал о ней, угадывал и исполнял малейшее ее желание, радовался ее радостям и жил надеждой, что она станет его женой. Но теперь, словно проснувшись, он жаждал ее любви.

Он долго смотрел на нее: она спала тихим сном, ее полураскрытые алые губы оттеняли бледное лицо, опущенные ресницы отбрасывали длинные тени на щеки. Она была очень красива.

Поезд мчался с бешеной скоростью; останавливаясь на станциях, он извергал из себя людей, брал новых пассажиров, со свистом несся дальше, как огнедышащее чудовище, которое выплевывает дым и искры, похожие в полете на хвост кометы. Ночь была темная, в вагоне все спали. Анджей опустил занавески, сел напротив Янки и засмотрелся на нее. Он боролся с собой. Она была так хороша, что он загорелся желанием схватить ее на руки, расцеловать, но вовремя сдержался и, чтобы не поддаться искушению, вышел из купе. Он ходил по коридору, не глядя больше на Янку и испытывая при этом странное чувство пустоты и скуки. Она вдруг стала ему настолько безразлична, что, заметив по соседству пустое купе, он лег там и уснул.

Проводник разбудил его в Буковце. Анджей не стал даже оправдываться перед Янкой в том, что спал. Они вышли из вагона и сели в ожидавшую их коляску. Всю дорогу до Розлог Анджей дремал. Попрощались они, как всегда, коротким «до свидания».