Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

У вас же там таких театров еще не имеется?

– Это почему же, – живо возразил Менделеев, – время от времени приглашаем антрепренеров из столицы, а те с собой труппу везут. Так что не отстаем. Да и при нашей гимназии свой театрик имеется. Народ с радостью представления наши смотрит.

– Ты папенька тоже мне, сравнил московских актеров с заезжими. Тут мастера, а к нам кто едет? Иногда и слов не разберешь, что они там лепечут. А пьесы какие везут? Сплошные водевили на балаганное шутовство похожие. Не будешь возражать, если я с Надеждой Осиповной выеду в свет, как это тут принято говорить?

– Да как он может возразить на такое? – ответил тут же хозяин. – И девочек наших с собой возьмите, им тоже польза будет.

– Рано им еще, – пресекла предложение мужа супруга, – пусть чуть подрастут. Успеют, находятся еще по театрам и операм. А пока пусть книжки читают, – на что все три дочки обиженно поджали губы, но матери перечить не стали.

– Вы обязательно на «Ревизора» Николая Васильевича билеты закажите, – подсказал Корнильев. – Презабавная пьеска. Кстати, он тоже собирался на неделе ко мне заглянуть. Ему приятно будет знать отзыв ваш.

– Это какой Николай Васильевич? – поинтересовался Менделеев, явно далекий от литературных дел.

– Да вы что, Иван Павлович, – всплеснул руками Корнильев, – неужели Гоголя не читали?

– Да как-то пока не довелось, – пожал плечами Менделеев. – А что это за Гоголь-моголь такой? – спросил он.

– Папенька, неужели не видел, что у меня на полке его сочинения стоят? Он после Пушкина сейчас один из первых, очень его все хвалят, – краснея за неграмотность отца, попыталась просветить его Катя.

– Пушкина, как же, знаю, а на этого вашего Моголя времени не хватило, да и зрение мое, сами знаете, оставляет желать лучшего.

– А вот мне довелось лично слушать Александра Сергеевича, когда он в доме Вяземских читал свою новую трагедию «Борис Годунов». Чудный слог и все герои при его чтении виделись мне, словно живые. Особенно Гришка Отрепьев хорош! Шельмец, проходимец, но ведь русским царем стал! Беглый монах и вдруг царь! А? Каково? Где такое могло еще случиться? Да только у нас, на русской земле при нашем легковерном народе. И читал Александр Сергеевич с жаром, от сердца, некоторые дамы даже плакали при том…

– Пушкин, оно понятно, известный поэт, хотя тоже из вольнодумцев, как мне думается, – высказался Менделеев. – Что и этот Гоголь ваш таков будет?

– Ой, Иван Павлович, насчет вольнодумства его не могу знать, но талант, истинный талант! Из малороссов, а пишет так, что хочется еще и еще его читать. Ничего, вот познакомитесь с самим Николаем Васильевичем, будете потом в Тобольске всем о том рассказывать. У меня, знаете ли, по вторникам принято собираться прямо вот здесь, в этой самой гостиной известным людям, с которыми дружбу вожу. Гости у меня бывают знатные. Не вельможи, не толстосумы, а профессора, литераторы и прочая вам наверняка известная публика. Называть не стану, сами познакомитесь. Впрочем, не грех и похвастать, – хитровато улыбнулся он, – о них-то вы наверняка слышали. Так вот, то баснописец Иван Иванович Дмитриев, ученик самого Карамзина! – поднял он вверх указательный палец. – Был при Александре Павловиче сенатором и непременным членом Государственного совета. Каково? Кстати, есть у него один стих, «Ермак» называется. Надеюсь, сия личность вам должна быть известна? – с лукавинкой обратился он к Менделееву.

– А как же, – кивнул тот, – от вашего батюшки к нам и портрет его перешел, так сказать, по наследству вместо приданого, – поспешил он уколоть родственника.

– Тогда наверняка должны знать и моего давнего приятеля профессора Михаила Погодина, – продолжал Корнильев, не заметив или не обратив внимания на подкол, направленный явно в его адрес. – Вскоре должен получить тайного советника. А ведь батюшка его был из крестьян, а вот Мишка, кто бы думал, вон до каких чинов дослужился! Журнал думает собственный выпускать. Умница-человек, что тут скажешь.

– Василий Дмитриевич, пожалей гостей, никак, устали с дороги, – попыталась остановить излияния мужа его супруга с любящей улыбкой, зная мужнину слабость говорить о достоинствах друзей. Впрочем, при случае он мог легко обрисовать и их неприглядные черты характера, а то и поступки.

– Нет, дядюшка, продолжайте, – поддержала его с воодушевлением слушающая Катерина. – Мне все так интересно, будто в другой мир попала!

– Жаль только, что среди них нет ни одного, кто бы тебе в женихи годился, уж больно стары. А так люди и впрямь чудесные, – ввернула словечко Надежда Осиповна, не побоявшись перебить мужа.

Но тот, вроде как, и не обратил на ее слова особого внимания, продолжая без отрыва разглядывать племянницу, и продолжил.

– Может и так, но не в этом дело, – кивнул он, – упомяну еще нескольких. Среди них Федора Николаевича Глинку, его вы тоже должны знать. Боевой офицер, служил адъютантом при самом, убитом бунтовщиками на Сенатской площади генерале Милорадовиче. Прошел через кучу сражений, имеет боевые награды, а ведь тоже хватило ума связаться с этими вольнодумцами-бунтовщиками, едва не пострадал, но получил прощение, сейчас здесь на покое…

– А те вольнодумцы уже давно о прошлом своем наверняка иначе думать начали, очутившись у нас в Сибири, – поспешил проявить свою осведомленность Менделеев. – Но я вам так скажу, говорят, будто бы многие из них вполне достойные и образованные люди, языками владеют, в науке сведущи…

– Весьма рад, весьма, – чуть отвлекся Корнильев, – ну, действительно, чтоб вас не мучить, постараюсь закончить свой перечень, всех называть не буду, о двоих скажу. То божественный и нами не до конца оцененный поэт Евгений Баратынский, большой приятель моего ныне покойного товарища Антона Дельвига, царствие ему небесное, – он бегло перекрестился, – и, само собой, хорошо вам известного Пушкина. Часто пребывает в меланхолии, но человек души удивительной и ко всем добрейший. Как сказал другой поэт Вяземский: «Пушкин, Дельвиг, Баратынский – русской музы близнецы», – процитировал он по памяти. – И последнего своего приятеля назову, имя которого вам вряд ли известно – Ванечка Бороздна. Переводчик, но, к сожалению, в последние годы пишет мало. Зато остроумен, прекрасный собеседник и веселый человек…

– Мне знакомы его переводы, – тихо сообщила Катя, – очень милые стихи. Трудное, верно занятие – быть переводчиком чужих мыслей.

– Катенька, ты меня удивляешь. Никогда не думал, что ты столь сведуща в литературе, – с удивлением проговорил Менделеев, пожимая ей незаметно руку. Та слегка покраснела и тоже ответила отцу мягким пожатием.

– Да, милейшая племянница, с твоими познаниями трудно тебе будет жениха найти в вашей провинции, – покачал головой Корнильев. – Не всяк достоин твоей руки. Но я горжусь, что у моей сестры выросли