Избранные произведения - Осаму Дадзай

Они приблизились к мосту. «Пора поворачивать назад», — подумал мужчина. Женщина медленно пошла вперед. Мужчина последовал за ней, пытаясь понять, что заставляет его идти. Малодушие? Вряд ли. Очевидно, все дело в том, что всякий раз, отрываясь от ее тела, он начинал испытывать страшную пустоту.

Еще там, в доме, пока женщина молча собиралась, мужчина закурил сигарету. «Вот, даже руки не дрожат», — думал он, чувствуя себя совершенно опустошенным. Не надо было обращать на это внимание. Вместе они вышли из дома.

Теперь мужчина и женщина шли по узкой дамбе. Был летний вечер. По обочинам белели цветы мокричника.

Бывают несчастные, которым свойственно испытывать влечение к людям, чуждым до отвращения. Мужчина был из их числа. К ним принадлежала и женщина. Вот и сегодня, когда они встретились в его загородном доме, каждое слово мужчины вызывало на устах женщины непонятную язвительную усмешку. Мужчина решил на этот раз не сдаваться и силой подавить упорное презрение, которым обливала его женщина. Но и она, разгадав его намерения, заняла оборонительную позицию. Трепещущая безысходность подогревала их извращенную страсть. Сила мужчины проявила себя в несколько неожиданной для него форме. Когда тела их отделились друг от друга, они твердо знали, что никакой взаимной приязни не испытывают.

Шагая теперь вот так плечом к плечу, они ощущали непреодолимое отвращение друг к другу. Отвращение, закрывающее все пути к сближению. Ненависть разгоралась в их сердцах.

Под плотиной неторопливо журчала речка. Взглянув на тускло светящуюся в сумерках воду, мужчина еще раз подумал, что пора возвращаться. Женщина, наклонив голову, шла впереди. Мужчина шел за ней следом.

Нет, это не малодушие. Он хотел, чтобы все наконец так или иначе разрешилось. Да, он хотел все поставить на свои места. Во г и нашел себе оправдание. Шагая рядом с ней, он вертел тростью, сбивая бурьян по обочинам. Ему вдруг показалось, что стоит прошептать тихонько женщине: «прости меня», как сразу же все уладится, причем самым достойным образом. И сомнения, долгие месяцы терзавшие его душу, останутся позади. Да, была и такая возможность. Но он не мог произнести этих слов вслух. Да и поздно уже. Надо было раньше… А теперь, когда они снова стоят друг против друга, по меньшей мере глупо… Он сбил тростью верхушку тростника.

За спиной загрохотал состав. Женщина резко повернула голову. Мужчина тоже обернулся. По железному мосту в нижнем течении реки шел поезд. Пассажирские вагоны со светящимися окнами мелькали перед глазами — один-другой, один-другой… Мужчина до боли явственно ощущал на своей спине ее пристальный взгляд. Поезд проехал по мосту и исчез — только из леса впереди доносился перестук колес. Внезапно мужчина резко обернулся. Если он выдержит ее взгляд, то, усмехнувшись, скажет… Ну, хотя бы так: «А железные дороги в Японии не столь уж и плохи…»

Но женщина торопливо шагала впереди. Новое желтое платье с узором из голубых пятен, пронзая темноту, резало ему глаза. Хочет, наверное, уйти… Может, лучше жениться? Ну, не жениться, конечно, а только обсудить такую возможность, чтобы возникла наконец хоть какая-то определенность. Зажав трость под мышкой, мужчина бросился ее догонять. Но, приблизившись, почувствовал, что решимость его иссякает. Женщина шла, аккуратно ставя ноги и чуть подрагивая худыми плечами. Когда между ними осталось шага два или три, он пошел совсем медленно. Ничего, кроме отвращения, он не ощущал. Ему казалось, что тело женщины источает раздражающе резкий запах.

Они шли молча. Вот на тропе перед ними возникла ива. Женщина обошла ее слева. Мужчина — справа.

Бежать! И не нужно никаких решений! Пусть я останусь в ее памяти похотливым негодяем, — не все ли равно? В конце концов, таковы все мужчины. Бежать!

Обойдя иву, они снова пошли рядом, не глядя друг на друга. Может, сказать ей так: «Никто не узнает, не бойся». Мужчина пошарил рукой в кармане, нащупывая пачку сигарет. А может, так: «Каждой девушке, женщине, матери приходится раз в жизни пройти через это, тут уж ничего не поделаешь.

Желаю тебе удачного замужества…» Интересно, что она ответит? Наверняка переспросит: «Это что, Стриндберг?» Мужчина чиркнул спичкой и совсем рядом с собой увидел ее мертвенно-бледную, искаженную усмешкой щеку.

Наконец мужчина остановился. Остановилась и женщина. Некоторое время они стояли, не глядя друг другу в глаза. Неприязненно отметив про себя, что она и не думает плакать, мужчина огляделся с деланой беспечностью. Слева, совсем рядом, виднелась маленькая ветряная мельница, к которой он так любил приходить, гуляя. Медленно-медленно кружились в темноте ее крылья. Женщина резко повернулась к нему спиной и пошла вперед. Мужчина продолжал стоять, попыхивая сигаретой. Он не окликнул ее.

Монахиня

Это случилось ночью 29 сентября. «Еще один день, — думал я, — настанет октябрь, и можно будет идти за месячными процентами в ломбард». Теша себя этой мыслью, я весь день провалялся в постели и даже не курил. Зато, когда настала ночь, сон не шел ко мне — слишком много я спал днем.

В одиннадцать часов послышался слабый шорох — шуршали перегородки в комнате. «Наверное, ветер», — подумал я, но спустя некоторое время шорох повторился. Мне показалось, что в комнате кто-то есть. Высвободив из-под одеяла верхнюю часть тела, я протянул руку и отодвинул перегородку — за ней стояла молодая монахиня.

Довольно полная, но изящная. Бледное яйцеобразное лицо, смугловатые щеки — словно посыпанные мукой. Молодым месяцем — совсем как у Дзидзо-сама[52]— выгнуты брови. Широко распахнутые глаза окаймлены длиннейшими ресницами. Нос небольшой и слегка вздернутый. Чуть великоватый рот — тонкие, как лист бумаги, алые губы приоткрыты, и сквозь них виднеется ряд белоснежных зубов. Немного выпяченная нижняя губка… Черное платье накрахмалено так, что складки стоят торчком. Оно коротковато, и из-под него виднеются ноги — розовые и пухлые, словно резиновые мячи, икры покрыты нежным пушком, щиколотки нещадно сдавлены — перехвачены слишком тесными белыми таби. В правой руке у монахини сапфировые четки, в левой — узкая тонкая книга в красном переплете…

«А, это моя старшая сестра», — подумал я и сказал: «Войди». Монахиня вошла в комнату, тихонько задвинув за собой перегородку, шелестя негнущимся одеянием, подошла к моему изголовью и села. Закутавшись в одеяло, я снизу вверх заглянул в ее лицо. Внезапно неизъяснимый страх овладел мною. Перехватило дыхание и потемнело в глазах.

— А ты ведь никакая не сестра, хоть и похожа… — тут я впервые сообразил, что у меня никогда не было старшей сестры. — Кто же ты?

Монахиня отвечала:

— Кажется, я ошиблась домом. Но делать нечего. Да и не все ли равно?

Я начал успокаиваться. Посмотрел на ее руки. Длинные ногти, темные сморщенные пальцы…

— Отчего у тебя такие грязные руки? Ведь шея чистая, да и все остальное тоже, насколько я вижу.

Монахиня отвечала:

— Оттого, что совершала дурное. Потому-то я и стараюсь прикрыться четками и книгой сутр. Два цвета — синий и красный — особенно красивы на фоне черного платья, они придают значительность моей фигуре, — и, раскрыв книгу, она стала листать страницы. — Почитать вам?

— Почитай, — я прикрыл глаза.

— Вот «Послание несравненной мудрости»… «Устреми свой пристальный взор на ускользающий зыбкий лик жизни человеческой, и узришь, сколь непрочен и краток наш век в мире тщеты, где все так призрачно…» Нет, не то, лучше что-нибудь другое… «Что жизнь женщины? — Стоят на пути ее пять преград, три хозяина требуют повиновения, тяжкими преступлениями, неведомыми мужчинам, обременена ее душа. А посему женщины…» Ах, что за вздор!

— Какой приятный у тебя голос, — сказал я, не открывая глаз. — Читай еще. Весь день я умирал от скуки. И как же радостно лежать теперь с закрытыми глазами и наслаждаться неторопливой беседой. И вот что странно — я не испытываю ни страха, ни удивления, хотя совсем не знаю тебя. Я и не подозревал, что способен на это. Понимаешь ли ты меня?

— Нет. Да и не все ли равно? Любишь ты сказки?

— Люблю.

— Вот тебе сказка о крабе. В лунные ночи краб теряет в весе, а происходит это потому, что, пугаясь своей безобразной тени в лунном свете, он всю ночь напролет, не смыкая глаз, мечется по песку. Ему бы спать безмятежно глубоко-глубоко на дне под сенью дремотно покачивающихся водорослей, куда не проникает лунный свет, где видится во сне Морской дворец… Так нет, завороженный лунным светом краб спешит на берег, на берег. Вот он на берегу, и, о ужас, — настигает его эта страшная, безобразная тень.

«Он здесь, он здесь», — бормочет краб, выплевывая морскую пену, и ползет все дальше и дальше. Хрупок панцирь у краба. Он словно создан для того, чтобы быть раздавленным. Говорят, что когда на краба наступают, раздается страшный хруст. В Англии жил когда-то большой краб с прекрасным, алым от рождения панцирем. И, как ни прискорбно, его раздавили. Повинна ли в этом толпа? Или судьба покарала его за какие-то преступления? Однажды этот большой краб, придавленный панцирем, из-под которого торчало белое мясо, вошел в кафе. А там было много маленьких крабиков, которые попыхивали сигаретами и болтали о женщинах. Один из них, крабик французского происхождения, уставился своими ясными глазками на большого краба. На панцире его перекрещивались грязновато-серые полосы. Большой краб, избегая устремленного на него взгляда, тихонько пробормотал: «Ведь ты не из тех, кто готов издеваться над раздавленным…» А совсем недавно один захудалый — куда ему до того, большого — краб, забывая всякий стыд, выполз из вод северных морей. И, разумеется, испугался, когда оказался на берегу, залитом лунным светом. «Эта тень, эта плоская, безобразная тень — неужели она моя? Ведь я современный мужчина. Но взгляните на мою тень! Я же раздавлен! Неужели так некрасив мой панцирь? Неужели он так непрочен?»