Ярость мщения - Дэвид Герролд

– Я ее сын.

– А? О мой Бог… – Девочка выглядела так, словно я огрел ее лопатой. Ее лицо посерело. – Я… простите.

Я не слышал ее.

– От чего она умерла?

– Ее укусила тысяченожка. На материке. Здесь их нет. По животу пробежали холодные мурашки.

– Это та погань, от укуса которой в крови лопаются все эритроциты?

Она покачала головой: – Нет, ничего похожего. Стафилококковая инфекция.

– Стафилококковая? Но это же чушь! Маленькая Айви, похоже, заволновалась и смутилась.

– Это Берди сказала – она наш доктор. Но у нас не всегда бывают под рукой необходимые медикаменты. Эй, послушайте, лейтенант. Мне ужасно жаль. Ну, того, как я обошлась с вами… Я не знала. Мы привыкли, что сюда приходит масса посторонних и…

Жестом отчаяния я остановил ее: – Избавь меня от извинений.

Я пытался собраться с мыслями. В голове стоял ужасный шум. Она не могла умереть так глупо. Только не это, от этого больше не умирают.

Но, даже пытаясь убедить себя, что это неправда, я знал, что девочка не солгала.

Но я не могу заплакать. Не буду плакать.

По моим щекам текли слезы, но они не были моими. Меня здесь не было. Я не плакал. Не я плакал. Пока не я.

Ширли, зрелая и опытная дама,Юному любовнику сказала прямо:«Не хочу я минета, Подай мне котлету».(Этот лимерик – котлет реклама.)

30 МЕДВЕДЬ

Люди, живущие в стеклянных домах, могли бы и отвечать на стук в дверь.

Соломон Краткий.

Вообще-то следовало сесть в джип и уехать куда-нибудь.

Но ехать было некуда. А кроме того, Бетти-Джон сказала, что я могу оставаться здесь сколько захочу. У них была свободная комната. Они не возражали.

Каких-то особых забот Семья не доставляла. По крайней мере, мне. Она пестовала сто семнадцать детей – от шестимесячных до тех, кто уже достиг возраста, когда человек перестает быть ребенком и становится помощником. В городишке проживал тридцать один взрослый – ладно, на самом деле, девятнадцать взрослых и двенадцать подростков, но подростки считались взрослыми, потому что выполняли взрослую работу. Шестнадцать женщин, трое мужчин, восемь девочек и четыре мальчишки – это и была та ось, на которой держалась Семья.

Три женщины были матерями трех самых маленьких детей, правда, это трудно было заметить. Ко всем младенцам здесь относились абсолютно одинаково – вне зависимости от того, были у них родители или нет. Здесь никто, будь он взрослым или ребенком, не демонстрировал своего родства с кем бы то ни было. Все дети относились ко всем взрослым так, словно они все были их родителями. Но, разумеется, в этом и заключался смысл поселения: окружить родительской заботой столько сирот, сколько возможно.

Я чувствовал себя здесь таким же полезным, как пятое колесо в телеге.

И старался не путаться под ногами. День-два бесцельно слонялся по библиотеке; сначала просто искал что-нибудь почитать и как-то незаметно закончил тем, что стал перебирать книги и наводить порядок на полках, где царила полная неразбериха. Между прочим, ничто так сильно не разъедает любовь к книгам, как необходимость переставлять с места на место и рассортировывать тонны пыльных томов.

Некоторое время я болтался по вестибюлю столовой в поисках компаньона для домино, но, похоже, у всех были более важные дела.

Как я уже говорил, мне следовало сесть в джип и куда-нибудь уехать.

Но это – место, где моя мать провела свои последние дни, и… это вызывало у меня странное ощущение. Словно она не умерла по-настоящему. То есть я потерял ее, но на сердце не было кровоточащей раны, которая болела бы каждый раз, как только я думал о ней.

То, что я чувствовал, была вина – за то, что я не слишком страдаю.

Напротив, я испытывал злобу.

Да, она отказалась от материнства. Она отказалась от сына, от меня – во что я, ради собственного спокойствия, отказывался верить. Я сел в джип и отправился на ее поиски, сам не зная, зачем это делаю, но отправился.

На самом же деле мне хотелось, чтобы она встретила меня с распростертыми объятиями, прижала к груди и сказала, что все будет хорошо.

Но вместо этого… она снова отказалась от меня. На этот раз – окончательно. На этот раз возможности попросить прощения не было. И уже никогда не будет.

Будь она проклята за то, что покинула меня!

И будь проклят я – за все!

Я не знал, что делать. Единственное, что приходило в голову, – сохранять нынешнее равновесие. Чем я и занимался.

Так я переползал из одного дня в следующий, помогая Бетти-Джон и другим в повседневных заботах и ожидая, что все утрясется само собой.

И конечно же ничего не утряслось. И никогда не утрясется. Джейсон всегда говорил…

К черту Джейсона!

Итак, большую часть времени я околачивался в общей столовой. Ел их еду – ее здесь было вдоволь. Протирал им полы. Мыл тарелки. Может быть, я смогу остаться здесь на какое-то время. Я мог бы затеряться среди книг, бутербродов, видеодисков и игр. Этим я довольно сильно напоминал ребенка.

Но мне не хватало чего-то еще, чего-то большего…

Бетти-Джон, чем-то озабоченная, опрометью пролетела через столовую. Я попытался остановить ее, но она, похоже, даже не заметила меня, занятая какими-то срочными списками.

– Бетти-Джон? – Я тронул ее за рукав.

– А, Джим, послушай, я сейчас ужасно занята. Твой вопрос терпит? Спасибо. Послушай, будь душкой, покарауль автобус. К нам едут новые дети. Договорились?

– Да, конечно.

Я рассердился, но надо было знать Бетти-Джон. Если она о чем-то просила, вы это делали. Было невозможно даже толком поспорить с ней; чем больше вы говорили, тем больше дел на вас взваливалось.

Дети. Они были настоящей головной болью: путавшиеся под ногами, крикливые, где-то вымазавшиеся. Сопливые носы, оцарапанные коленки с красными пятнами мербромина, грязные рожицы, липкие ладошки – и к тому же стояла жара.

Но делать было нечего, и я пошел. Предполагалось, что, несмотря на шорты и майку, я должен производить впечатление образцового начальника детского лагеря. Чисто выбритого и благоухающего. Невозможно быть солидным в шортах, особенно если у вас шишковатые колени. Кроме того, я всегда выглядел моложе своего возраста. Кстати, отчасти поэтому и пошел служить – думал, что армия сделает из меня мужчину. Но вынужден был с неохотой признать, что армия не оправдала моих надежд. Я постоянно слышал, будто бы у вернувшихся из боя появляется особая жесткость в уголках рта, а в глазах – налет некоей загадочности, на которую клюют женщины. Но в зеркале я видел лишь свою кислую, вечно недовольную физиономию. Если меня и окружала «кровавая аура смертельной опасности», то я ее не замечал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});