Рейтинговые книги
Читем онлайн Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 65 66 67 68 69 70 71 72 73 ... 168

А вот с советской идентичностью обстояло сложнее, и тут, кажется, самая верная формула — именно «маргинальное „мы“». Маяковский находился в состоянии непрерывной трагической драки за то, чтобы стать большинством, — он этого хотел, к этому стремился, одиночество свое не поэтизировал, искренне полагал, что «единица вздор», особенно после любовной катастрофы, которая уже в 1923 году была для него совершенно очевидна. Но в том-то и дело: те, для кого революция делалась (и те, кем она делалась), были абсолютным меньшинством, и погибли первыми, и победили совсем не те, кому это было нужно! Так всегда бывает: борющиеся взаимно уничтожаются, и побеждает третий. Маяковский всю жизнь принадлежал к маргиналам, только в десятые годы это были футуристы, а в двадцатые — ЛЕФ; в обеих средах он был самым талантливым, за всех отвечал, всех тянул за собой (менеджером при нем был сначала Бурлюк, потом Брик) — и обречен был остаться наконец в одиночестве. Из футуризма, из всякого авангарда вообще нет выхода, если это настоящий футуризм: в конце обязательно самоубийство — эффектная точка, восклицательный знак пули в конце, потому что будущее, которое ты звал, никогда не наступит для всех, и ты окажешься в ответе за нечто совсем иное. Будешь, как Блок, оправдываться: не эти дни мы звали, а грядущие века… Нечего, нечего. Вот они — грядущие. Маяковский принадлежал к тем вернейшим, кому революция была нужнее всего; вечно отвергаемый тринадцатый апостол — самый верный и самый ненужный, потому что единственный настоящий. Во всяком сообществе должен быть не только свой предатель, но и свой тринадцатый апостол — тот единственный, кто действительно следует Учителю и доказывает на собственном примере всю несовместимость его учения с жизнью. За то и бывает отвергаем. Потому что кому же нужен такой ученик?

Таким Маяковский не был нужен ни своей женщине, ни революции, и всю жизнь провел в маргинальном отряде людей, для которых эта революция была сделана. Потому что делалась она для тех, кто ценит работу выше жизни, кто вообще к жизни не очень готов и считает жить ниже своего достоинства. Просто его существование в десятые годы было, если угодно, более гармонично: бунтарь с надеждой на победу, одиночка, которого отвергают все, но который верит в грядущее. А теперь грядущее пришло — и оказалось хуже прошлого. Просто теперь его существование еще трагичнее: он вынужден отвечать за эту революцию и огрызаться за нее, защищая то, что ему заведомо чуждо. Раньше были абажуры с канарейками — но по крайней мере эстетские; теперь это абажуры во вкусе Присыпкина, и этому Присыпкину, этому Победоносикову он должен ласкать слух. После революции Маяковскому было хуже, чем до. До — у него была хотя бы надежда на революцию.

2

Отношение его к России — особая тема: он, кажется, единственный из русских лириков, у которого о Родине нет почти ни слова. Пейзажной лирики минимум, если не считать урбанистических вещей вроде «Адища города», но это ведь может касаться любого города, не обязательно русского. Обычный его пейзаж — «Пустяк у Оки»:

Нежно говорил ей —мы у рекишли камышами:«Слышите: шуршат камыши у Оки.Будто наполнена Ока мышами.А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,звезда, как вы, хорошая, — не звезда, а девушка…А там, где кончается звездочки точка,месяц улыбается и заверчен, какбудто на небе строчкаиз Аверченко…»

Пейзажа нет — не станешь же всерьез воображать Оку, полную мышей, или строчку на небе; отношение к природе — сугубо базаровское, лишний раз вспомнишь, как Лиля в дневнике 1930 года поражается его сходству с Базаровым. Может, он и любил, и, что называется, «чувствовал» природу — но запрещал себе в стихах любое слюнтяйство по этому поводу. Больше того — ему словно нравится, когда расстреливаются все эти глупости:

Пошли,             пообедав,живот разминать.А ну,        не размякнете!                               Нуте-ка!Цветовдетвора             обступает меня,так называемых —                    лютиков.Вверху           зеленеет                    березная рядь,и ветки           радугой дуг…Пошливола вертеть                       и врать,и тут —        и вот —                   и вдруг..Обфренчились                формы                     костюма ладного,яркие,           прямо зря,вседостают             из кармана                           из заднегобраунинги                 и маузера.Ушедшие            подымались года,и бровь               по-прежнему сжалась,когда              разлетался пень                                     и когдаза пулей                пуля сажалась.Поляна —и ливень пуль на нее,огонь        отзвенел и замер,лишь             вздрагивалогазеты рваньё,как белое                  рваное знамя.Компаниядальше в кашках пошла…

Сравним:

Хлеще ливня,грома бодрей,бровь к брови,ровненько,со всех винтовок,со всех батарей,с каждого маузера и браунинга,с сотни шагов,с десяти,с двух,в упор —за зарядом заряд.Станут, чтоб перевесть дух,и снова свинцом сорят.Конец ему!В сердце свинец!Чтоб не было даже дрожи!В конце концов —всему конец.Дрожи конец тоже.

Окончилась бойня.Веселье клокочет.Смакуя детали, разлезлись шажком.Лишь на Кремлепоэтовы клочьясияли по ветру красным флажком.

Повторение почти дословное, с интервалом ровно в пять лет (1923–1928), но модальность изменилась на 180 градусов. В «Про это» — расстреливали поэта точно так же, дружно и в ряд; в «Дачном случае» расстреливают природу, и поэту это очень нравится: «Революция всегда молода и готова». Разбирая этот текст («Поэтика произвола и произвольность поэтики»), Жолковский справедливо замечает, что «ритуально-очистительной стрельбе предается само лирическое „я“», — но «предается» здесь значит не только «с увлечением вовлекается», но и «подвергается»: вместе с природой расстреливается личность. Маяковский явно отождествляет себя не со стрелками, которые «всегда молоды и готовы», но с тем пнем, в который всаживается «ливень пуль». Ведь это с ним уже — в воображении — проделывали. Природа — то, что должно быть побеждено. Поэт — тоже.

Такова глубинная лирическая тема: последовательное самоуничтожение ради будущего.

Так что пейзажной лирики мы от него не дождемся, как не дождемся, впрочем, и лирически-исповедальной. Лирическое «я» оглушительно декларирует себя — но в себе не копается и не разбирается.

С Россией та же история. Россия — то, что должно быть уничтожено во имя будущего, ибо в настоящем господствуют убийственные законы. Россия дряхла, грязна, бесчеловечна. Думаю, отношение Маяковского с Россией вполне совпадает с бурлючьим, и не зря он иногда поет стихи Бурлюка на разные обиходные мотивчики, называя это «дикими песнями нашей Родины»: «Аб-кусают звери мякоть, ночь центральных проведи…» Звучит бессмыслицей, а между тем стихи вполне внятные, 1918 года, «Призыв», и предпослана им строчка: «Приемля запахи и отрицая вонь» — самого же Бурлюка, нечто вроде девиза.

Русь — один сплошной клоповник!..Всюду вшей ползет обоз,Носит золоте сановник,Мужичок, что весь промозг.Осень… тонем студной… слякоть…«Номера» — не заходи:Обкусают звери мякоть —Ночь «центральных» — проведи…Всюду липкою тряпицейУ грудного заткнут рот!..Есть? — вопли десятерицей —Тошноты моря и рвот.Русь грязевое болотоТянет гнойный, пьяный смрад…Слабы вывезть нечистотыПоселенье, пристань, град.Грязь зовут — враги — отчизной!..Разве этом «русский быт»?!.Поскорее правим тризну —Празднинствам параш, корыт!..Моем мощной, бодрой шваброй —Милый родины уделВсе, кто духом юно-храбрымТоропясь, не оскудел!

Загадочные строчки про мякоть и центральные как раз при наличии предлогов (Бурлюком обычно опускаемых) звучат вполне логично: не ночуй в номерах, клопы заедят, обкусают мякоть, надежней центральные бани, они же китайские (по названию проезда), они же хлудовские (по имени владельца). Заодно и помоешься.

1 ... 65 66 67 68 69 70 71 72 73 ... 168
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков бесплатно.

Оставить комментарий